составлено в довольно ироничном тоне: „Мы не в силах дать подробный критический анализ всех фантастических гипотез и случайных утверждений этого автора, обладающего, судя по его смелым теориям, исключительно богатым воображением. Занимая религиозную позицию, автор использует методы, не имеющие ничего общего с тем, что в наши дни называется лингвистическим изучением… Мы были немало удивлены, узнав, что единственным языком, на котором говорили до Вавилонского столпотворения, был современный английский, сохраненный тектосагами. В этом, собственно, и заключается суть всех великолепных лингвистических пассажей Анри Вуде“. Общество научных изысканий Од не более милосердно: „Какая жалость, что опорой для суждений автора послужили пространные и произвольные этимологические данные, из которых он извлек фантастические доказательства: жаль, что внимание ученого сосредоточено лишь на древних авторах…“ Но, как верно заметил Филипп Шробен в предисловии к переизданию „Истинного кельтского языка“,[151] книга аббата Вуде — „это огромная мозаика из тщательно выбранных цитат и выдержек, взятых из произведений XIX века, из которых аббат создает более-менее связный текст. Но его произведение — это не только собрание точных цитат, но и целые страницы затранскрибированных слов и их аналогий из других языков. Однако какую именно цель преследовал автор: восстановить „истинный кельтский язык“, как того требовала мода на все кельтское, распространившаяся в конце XIX века, — или же совершить „каботажное плавание“ вдоль гипотетического кельтского кромлеха Ренн-ле-Бен? К концу книги возникает ощущение, что Буде уже не помышляет ни о том, ни о другом: сбившись с курса, он блуждает в столь разных темах, как термализм и греческая мифология…“.
Очевидно, „Истинный кельтский язык“ внес достойный вклад в собрание произведений, написанных в XIX веке эрудитами, населявшими центральные городки кантонов. В их стремлении рассказать публике о краях, к которым они питали горячую любовь, нет ничего корыстного или предосудительного, но, к сожалению, методы, избранные ими для изучения родных мест, не имеют ничего общего с научным подходом к делу. Многим из них попросту не хватало научного образования или, по крайней мере, серьезного отношения к объекту своего изучения. Анри Буде горячо интересовался историей своей малой родины, что, впрочем, не мешало ему испытывать интерес и к другим краям. „К великому несчастью любителей тайн и сокровищ, личные бумаги аббата Буде существуют до сих пор. Они свидетельствуют о кропотливой и напряженной научной работе, которую вел кюре Ренн-ле-Бен. По ним можно судить, с каким рвением этот ученый человек занимался этимологическими изысканиями, касающимися множества деревень и местечек Од, — и Ренн-ле-Бен не является исключением из правил…“[152] Из введения, которое так и осталось неизданным, становится ясно, что Буде относился к своим теориям со всей серьезностью: все написанное им не являлось какой-либо криптограммой, предназначенной для того, чтобы привести кладоискателя к заветной кубышке».[153]
Однако факт остается фактом: очутившись на страницах «романа об аббате Соньере», аббат Буде превратился в сообщника и вдохновителя кюре Ренн-ле-Шато, а его произведение со всеми лингвистическими оплошностями и нелепостями стало гигантским ребусом, таящим в себе ключ, какой был у Соньера, проникшего в утробу сокровищ. «Истинный кельтский язык» вернее было бы переименовать в «Истинный птичий язык», то есть язык, недоступный для понимания. Разумеется, разгадать тайну «проклятого золота» и знаменитой «двери, ведущей внутрь» можно лишь в том случае, если ищущему удастся расшифровать произведение аббата Буде.[154]
Именно таким остался аббат Анри Буде в памяти потомков… Вряд ли несчастный кюре мечтал о подобной славе. Кому понадобилось затеять всю эту авантюру с расшифровкой текста, который всего лишь собрал воедино сведения, почерпнутые из произведений XIX века? Зачем нужно было приплетать к абсурдному произведению аббата еще более абсурдные теории? Аббат Буде был достойным и честным человеком, даже несмотря на то, что его лингвистические гипотезы не выдерживали никакой критики. Это не повод для того, чтобы снабжать их не менее фантастическими объяснениями. Ключ к сокровищам следует искать отнюдь не в «Истинном кельтском языке». Упорное привлечение внимания к трудам аббата Буде — всего лишь ловкий маневр для того, чтобы сбить со следа ищущих и любопытных, чтобы утаить истинный путь…
В том же ключе стоит изучить и другое «творение», вызывающее пристальный интерес и множество толкований: храм аббата Соньера, его внешнее и внутреннее убранство. По поводу знаков и указаний, оставленных в храме Ренн-ле-Шато, написано немало работ: его необычное украшение, множество аномалий, замеченных в деталях его интерьера, — все это наталкивает на мысль о том, что подобное оформление святилища таит в себе некое послание, оставленное аббатом. По крайней мере, если бы он захотел его оставить, то он не мог бы сделать этого лучше. Среди тех, кто ищет ключ к сообщению Соньера, обязательно найдется тот, кто уже нашел его… но, увы, не полностью. Впрочем, это одна из характерных (и, бесспорно, раздражающих) особенностей этого «дела»: в нем можно восстановить практически все факты и указания, так и не получив общей картины.
Поселившись в Ренн-ле-Шато, Беранже Соньер задумал отреставрировать и украсить свой храм. Похвальная цель, преследующая одновременно несколько задач: придать своему приходу новую значимость — и тем самым оставить о себе добрую память, увековечить себя в своем творении, что свойственно каждому человеку. Однако череда непредвиденных событий несколько поменяла и планы аббата, и его дальнейшую жизнь: он сделал открытия, которые позволили ему продолжить свои действия. Правда, стоит помнить о том, что открытия эти были сделаны аббатом не по своей воле. Аббат закончил работу над храмом, и, поскольку он, по всей видимости, не имел развитого эстетического вкуса, интерьер церкви получился разнородным и причудливым. Тем не менее в этой разнородности можно заметить некоторые константы.
Одна из них — неистовое стремление к вычурности. Внутреннее убранство хаотично, храм перегружен надписями, орнаментами, статуями. Порой начинает казаться, что автор этого замысла стремился сконцентрировать максимум информации на минимальном пространстве, задавшись целью не оставить в церкви ни одного пустого места. Причина перегруженности храма, возможно, проста: церковь маленькая, свободного пространства в ней мало, а у Соньера, к сожалению, маленькая мания величия. Его попытка реконструкции портика на кладбище — яркое тому свидетельство: он бы хотел воздвигнуть нечто грандиозное, но не имел на это достаточных средств, а потому довольствовался жалкой миниатюрной копией знаменитых портиков, какие можно увидеть в монастырях на севере Финистера. Однако можно спросить себя, не был ли этот «артистический хаос» умышленным, что если безвкусный интерьер храма, перегруженный деталями, был призван утаить некую важную информацию?
Вторая константа — непреодолимая тяга к разного рода инверсиям. Прежде всего стоит вспомнить о «вестготской» колонне у входа, на которой установлена статуя Богоматери Лурдской. Такой священник, как аббат Соньер, разбирающийся в формах и разновидностях крестов, не мог не знать, что крест на «вестготской» колонне перевернут. Одно из двух. Либо рабочие установили колонну неправильно, а Соньер не осмелился (или не смог) заставить их исправить ошибку, либо камень установили именно так, а не иначе по личному пожеланию аббата. Какое из этих предположений верное? Сложно сказать. Далее, картины, изображающие этапы крестного пути, располагаются в обратной последовательности: первая картина находится слева от алтаря, в то время как традиционное ее положение — правая сторона алтаря. Более того, почему статуи Девы Марии и святого Иосифа расположены друг против друга (и в конечном счете инверсионно) по обе стороны алтаря? Почему в руках каждой из них находится младенец? И почему, наконец, неподалеку от входа виднеется дьявол, ярчайшее олицетворение инверсии? Появление в храме дьявола все же можно оправдать: в конце концов, он вынужден поддерживать кропильницу. Как видно, для него это не самый приятный труд: согнувшись под тяжестью кропильницы, он преклоняет колено, свидетельствуя тем самым о своем порабощении, в то время как лицо его выражает ужасные страдания. Можно ли найти более яркое и емкое олицетворение победы Всевышнего над нечистым? Хотя, бесспорно, оно несколько смущает и удивляет верующих, не привыкших к присутствию в стенах святилища дьявола, пускай даже порабощенного.
Правда, верующие предупреждены заранее: «Terribilis est locus iste» («Место сие ужасно»). Впрочем, устрашающий смысл такого высказывания, взятого из рассказа о сне Иакова (книга Бытия), смягчен другим выражением: «Domus mea domus orationis vocabitur» («Дом Мой домом молитвы наречется для всех народов»).[155] К тому же на своде портика, где выгравированы гербы
