было и придумать. Шарлотта шла за ними; я увидела, как её лицо резко покраснело, а губы сжались в горькую линию — но меня это совершенно не тронуло, однако почему-то вывело из оцепенения, в котором я находилась.
— Браво! — раздался шёпот у моего уха. — Вересковая принцесса храбро держалась — теперь я спокоен за нашу тайну! — И Дагоберт склонился ко мне так близко, что я ощутила его дыхание… Настигни меня коварный, болезненный удар, он не вывел бы меня из себя до такой степени, как этот шёпот. Я ощутила ненависть к улыбающимся мне карим глазам — это
— Ну-ну, дитя моё, мы не на пустоши! — улыбаясь, попенял он мне за порывистость: придворные вжались в стену, когда я промчалась мимо них, а принцесса удивлённо повернула голову на шум.
— Не браните мою милую шаловливую егозу, доктор, — шутливо сказала она. — Давайте радоваться, что её весёлая натура так скоро взяла вверх и преодолела боль разлуки.
Это было ужасно — она приняла моё возмущение за детское озорство, и господин Клаудиус думал так же: он смотрел мимо меня, и казалось, что я больше для него не существую, — ну что ж, и поделом мне, я заслужила это наказание…
24
Со двора в прихожую ворвался горячий воздух — казалось, что ароматное дыхание сада сгустилось в плотную неподвижную массу. Гроза ещё не началась, ещё ни одна капля дождя не упала на жаждущую влаги землю — но на брусчатке двора уже крутились в гибельном вихре щепки и обрывки бумаги, а тополя у излучины реки неистово размахивали своими пышными кронами — буря должна была вот-вот разразиться.
Принцесса спешно села в дворцовый экипаж, въехавший во двор с боковой улицы. Мой отец, который был вызван к герцогу, собирался её сопровождать. Принцесса ещё раз протянула руку господину Клаудиусу, а Шарлотте и Дагоберту дружески-сдержанно кивнула головой, на что они благодарно поклонились до самой земли. Моя скромная персона была в спешке забыта, и это было хорошо: я повернулась ко всем спиной, пробежала через двор и отворила калитку сада. Мне понадобились усилия, чтобы удержаться на ногах: буря хозяйничала уже вовсю. Она свирепо вырвала из моих из рук дверь — напрягая все силы, я снова ухватилась за ручку и резко захлопнула дверь за собой — сад не должен был оставаться открытым, таковы были строгие правила дома.
А теперь вперёд! Я прошла, тяжело дыша, несколько шагов и вдруг почувствовала, что продвигаюсь словно по бурному, пёстрому морю цветов… Как клонились к земле чашечки гелиотропов, петуний и гвоздик, выгибаясь кверху стеблями и листьями, чтобы затем опять подняться во всей своей многоцветной красе! Как отчаянно гнулись под порывами ураганного ветра стройные, благородные итальянские тополя!
Внезапно я поняла, что не чувствую под ногами почвы — сначала меня бросило на клумбу с гелиотропами, а затем отшвырнуло назад на ограждение двора. Цепляясь обеими руками за неровные камни, я прижала голову к стене, чтобы спрятаться от разрушительных порывов ветра. В какой-то момент я робко выглянула из-под спутанной массы волос, залепившей мне лицо — дверь рядом со мной распахнулась, и в сад вошёл господин Клаудиус — он огляделся, поворачивая голову, — и увидел меня.
— Ах, вот куда вас занесла буря? — воскликнул он. Через секунду он уже стоял рядом со мной и закрывал меня от дождя — ни один волос на моей голове больше не трепетал под порывами ветра.
— В самом деле, вы словно бедная ласточка, которую бурей вытолкнуло из гнезда! — засмеялся Дагоберт, который вошёл в сад следом за ним и, шатаясь, держался за стойку двери.
Я сняла руки со стены и отвернула лицо — это был тот самый смех, который на пустоши гнал меня под крышу Дикхофа.
— Давайте вернёмся в главный дом; вы не дойдёте до «Услады Каролины», — мягко сказал мне господин Клаудиус.
Я покачала головой.
— Ну, тогда я пойду с вами — без поддержки вы вряд ли устоите на ваших маленьких ножках.
«Тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг!» — пронеслось в моей голове — нет, я не хочу! Пускай они оба уходят! Тот, с фальшью в глазах, стал мне отвратителен, а перед тем, кто говорил со мной так мягко и терпеливо, я чувствовала глубокий стыд и робость.
— Мне не нужен плащ, который меня укроет — я хочу пойти одна, — нервно ответила я и поглядела на него сквозь блестящие, дрожащие на глазах слёзы.
Дагоберт снова засмеялся, а господин Клаудиус внимательно посмотрел на меня; неизъяснимое выражение скользнуло по его лицу.
— Вы больны, — тихо сказал он, склонившись ко мне. — Я никак не могу оставить вас одну. Пожалуйста, пойдёмте со мной.
Это неистощимое терпение и снисходительность к маленькой недостойной персоне, которую он должен был презирать и которая при всём при этом ещё и строптиво сопротивлялась, сломили моё упрямство; к тому же буря немного утихла, и я сама могла удержаться на ногах… Я стронулась с места.
Дагоберт всё ещё стоял у калитки. Немногие слова, тихо сказанные мне господином Клаудиусом, и моя внезапная готовность следовать за ним разбудили недоверие Дагоберта — он приложил палец к губам и угрожающе поднял правую руку. Затем он вернулся во двор и с силой захлопнул за собою дверь… Ненужное предупреждение! С моих губ не сорвётся ни один звук — вначале оболганный, а затем преданный господин Клаудиус будет ненавидеть меня, даже если мои новости неожиданно окажутся для него важными… Одновременно я вспомнила жуткие рассказы Хайнца о проданных душах — я и сама была такой несчастной душой, которая со страхом рвалась в разные стороны, но не могла улететь.
Мы стремительным шагом дошли до первой оранжереи; мне не понадобилась поддержка моего спутника — в раздуваемых ветром одеждах, едва касаясь земли, я летела рядом с ним… И тут небо разорвал слепящий розовый луч, почти одновременно раздался оглушающий раскат грома, и первые капли дождя забарабанили по стеклянной стене оранжереи… Мы торопливо вошли вовнутрь, под сень высоких чужедальних растений — неподвижных, стройных, недостижимых для ревущей бури. Я искоса взглянула на моего молчаливого спутника — он казался таким же недосягаемым, как и они — не потому ли, что он хранил в своём сердце мрачные тайны?
Он поймал мой взгляд и вопросительно посмотрел мне в лицо.
— Быстрая ходьба вернула краску вашим губам — вам лучше? — спросил он.
— Я не больна, — ответила я, искоса глядя на него.
— Но глубоко взволнована и потрясена, — добавил он. — Это неудивительно — юная душа не может выйти из своего безыскусного уединения в большой шумный мир без потрясений.
Я очень хорошо его поняла — как мягко объяснил он моё состояние! Ещё вчера я сказала бы себе: «Потому что он сам всегда лжёт» — но сейчас я уже не могла этого сказать.
— Я бы очень хотел облегчить вам этот переход, — продолжал он. — Там, в салоне наверху, я только что говорил себе: всё, что я могу сделать, — это безотлагательно удалить вас из этого дома… Но я могу ошибаться в своих суждениях, я тоже могу заблуждаться относительно тех, в чьи руки я передам вашу судьбу и благополучие…
— Я и сама не уйду, — перебила я его. — Неужели вы думаете, что я выдержала бы здесь хоть минуту после мучительного прощания? Я бы пешком побежала следом за Илзе, до самой пустоши, если бы я не должна была — остаться с отцом… Я хорошо знаю, что дитя должно быть рядом со своим родителем, что отец нуждается во мне — какой бы невеждой я ни была, он всё же ко мне привык.
Он поражённо посмотрел на меня.
