комнате всё ещё были гости.
— Я сожалею — горько сожалею о том моменте, когда я на своих руках принёс тебя в этот дом, надеясь спасти в более чистой атмосфере! — продолжал он с той же резкостью. — Я носил воду решетом — яблоко от яблони недалеко падает, и дикая кровь в твоих жилах…
— Скажи лучше «гордая», дядя! — перебила она его, поднимаясь с пола — она была бледной как смерть, а её вызывающе откинутая голова, казалось, окаменела в своём издевательском спокойствии.
— Гордая? — повторил он с горькой улыбкой. — Скажи мне, когда и каким образом ты привыкла проявлять это замечательное качество? Вероятно, тогда, когда ты безо всякого достоинства и женственности ведёшь себя как необузданная вакханка?
Она отпрянула, как будто он ударил её в лицо.
— И что ты называешь гордым? — неумолимо продолжал он. — Твою неуправляемую тягу к званиям, титулам и положению? То, как ты презрительно и бессердечно обращаешься с людьми, которые, по твоему мнению, стоят намного ниже тебя?.. Таким поведением ты часто глубоко огорчаешь меня и, сама того не зная, всё глубже увязаешь в гиблом болоте под твоими ногами… Берегись.
— Чего, дядя? — холодно перебила она его с насмешливо опущенными уголками рта. — Разве мы, мой брат и я, не прошли уже все стадии подавления? Неужели в наших действительно высоко устремлённых душах осталась хотя бы одна струна, которую ты ещё не ухватил и не выдернул как противоречащую и не соответствующую практической — скажу мещанской — жизни? Неужели ты не растаптываешь наши идеалы везде, где только можешь?
— Да, как ядовитых змей, как химеры, которые не имеют ничего общего с моралью, с действительно достойным взлётом человеческого духа… Вы абсолютно не благородны в глубине вашей души! В вас нет даже места благодарности!
— Я была бы благодарна тебе за хлеб, который ела, — если бы мне
— Ради Бога, замолчите, Шарлотта! — вскричала побледневшая фройляйн Флиднер и схватила её за руку. Та гневно оттолкнула её. Господин Клаудиус, застыв в безмерном удивлении, окинул взглядом грозно поднявшуюся девичью фигуру.
— Чего же ты требуешь? — спросил он с прежним хладнокровием.
— Прежде всего — правду о моём происхождении!
— Ты хочешь узнать правду?
— Да, — сказала она. — Мне нечего её бояться! — выдохнула она с триумфом.
Он повернулся к ней спиной и прошёлся по комнате — было так тихо, что мне казалось, что все должны слышать свой лихорадочно бьющийся пульс.
— Нет, сейчас нет — когда ты меня так глубоко оскорбила — это была бы недостойная месть! — сказал он в конце концов, остановившись перед ней. Он поднял руку и указал на дверь. — Иди — ты ещё никогда не была менее готова вынести правду, чем сейчас!
— Я это знала! — засмеялась она и выбежала в коридор.
Фройляйн Флиднер дрожащими руками наложила мне свежую повязку; затем она вышла, «чтобы поглядеть, как там гости».
Моё сердце застучало — я осталась наедине с господином Клаудиусом. Он сел рядом со мною на стул.
— Это была дикая сцена, не годящаяся для этих испуганных глаз, которые я бы с радостью защитил от тяжёлых впечатлений! — сказал он твёрдым голосом. — Вы видели меня резким — как мне жаль!.. Слабое доверие, которые вы мне сегодня оказали, снова исчезло без следа — я могу себе это представить…
Я покачала головой.
— Нет? — спросил он, глубоко выдохнув, и его погасший взгляд озарился светом. — За моим лбом пылает огонь — я знаю о нём и всегда его подавлял; но только не сегодня — когда я услышал ваш крик и увидел кровь на вашем бледном личике. — Он поднялся и стал мерить шагами комнату, словно ещё раз прогоняя ужасное впечатление.
Его взгляд скользнул по потолку и старомодной люстре.
— Недобрый старый дом! — сказал он, останавливаясь. — Над этими стенами тяготеет проклятие… Теперь я могу понять, как появилась «Услада Каролины» — я понимаю старого Эберхарда Клаудиуса… Моя красавица прабабушка увядала в этих стенах, как цветок — для какой-нибудь простой домохозяйки со спокойным сердцем, у которой здесь было бы достаточно дел, это была бы тихая, мирная обитель, но для обожаемой, боготворимой женщины старый дом всегда источал опасность.
Этот взволнованный голос проник в самые глубины моего сердца. Таким голосом он, видимо, говорил и с той неверной — так как же это было возможно, что она всё-таки покинула его?..
— Ваша невинная детская душа заставляла вас инстинктивно содрогаться перед холодным, тёмным домом, — продолжал он, снова садясь возле меня.
— Да, так было сначала, — живо перебила я его, — когда я только приехала с пустоши и любую незнакомую комнату держала за темницу — это было очень по-ребячески… В Диркхофе тоже не очень светло — там много старых, слепых стёкол, сквозь которые едва проглядывает свет, и в проходе холодно и сумрачно, даже если над пустошью вовсю сияет солнце… Нет, теперь он мне нравится, старый дом, я смотрю на него совершенно другими глазами, и с тех пор как я прочитала об Аугсбурге и Фуггерах[15], мне всё время кажется, что дамы с вуалью вот-вот сойдут со своих картин и встретятся мне в коридоре или на лестнице.
— Ах, это поэзия, которой вересковая принцесса озарила и свою пустынную, бедную родину! Вы смогли бы с этой поэзией выдержать в старом торговом доме и не сбежать в «Усладу Каролины»?
— Нет, я не сбегу — мне здесь хорошо и уютно… Разве у красавицы прабабушки не было в главном доме никого, кто был бы ей дорог?
Что я такого сказала, что он отпрянул и, словно окаменев, уставился на меня?..
Тут открылась дверь, и вошла фройляйн Флиднер с прибывшим по вызову домашним врачом, а следом за ними мой отец. Вначале он очень испугался за моё состояние, но врач заверил его, что нет ни малейшего повода для беспокойства. Один из моих локонов состригли, затем была наложена маленькая повязка; мне только нельзя было выходить на холодный ночной воздух. Впервые я заснула в главном доме под охраной фройляйн Флиднер, и сквозь мои лихорадочно-лёгкие сны двигалась маленькая фигурка: она носила надо лбом кружевную вуаль, как хозяйки дома Клаудиусов прежних времён, и ходила по коридорам и широкой лестнице; но её ножки не касались холодного пола — он был весь усыпан цветами из сада, и эта маленькая фигурка — я знала это с чувством неописуемого счастья — была я…
28
На следующее утро, когда моей кровати коснулся бледный, холодный солнечный луч, ощущение блаженства развеялось как дым. Меня охватил стыд, хотя я и не понимала, почему… Фройляйн Флиднер энергично протестовала, но все её уговоры были напрасны — я выскочила из кровати, дрожащими руками натянула на себя одежду и помчалась в «Усладу Каролины» — я сбежала из главного дома…
Но от острого взгляда, под которым я когда-то беззащитно дрожала, я уже сбежать не могла… Удивительно, но господин Клаудиус, который до того дня реагировал на моё отчуждённое поведение со спокойствием и сдержанностью, теперь ни на йоту не отступал от занятой в тот вечер позиции. Он тогда поддерживающе обнял меня, а теперь казалось, что это случилось очень давно — вечность назад. Я избегала его взгляда, опускала глаза, когда он со мной заговаривал, упорно молчала в его присутствии — но всё это не оказывало на него никакого действия: он разговаривал со мной неизменно мягким тоном, и его ясный лоб ни разу не нахмурился. Он железной хваткой держал меня, не касаясь и пальцем, и своё заявление, что он сумеет защитить меня, воплощал неустанно. Он чаще бывал в обсерватории, чем в своей конторе; чаепития в главном доме прекратились — зато господин Клаудиус часто сидел за нашим чайным столиком в библиотеке, и пока зимний ветер завывал за стенами дома и надувал зелёные шторы на окнах, мой отец выступал со своим знаменитыми докладами перед двумя своими соседями по столу. Господин
