На лице Чугункина легко читался испуг: он совершенно честно не ожидал прорыва здесь. Но к его счастью, никого его лицо не волновало.
Все, кроме него, через прорези прицелов, смотрели на наступающую кавалерию.
Хватило бы, вероятно одного выстрела шрапнелью, — думал Аристархов, — что покончить с ними.
Ан нет, прут как на параде… Создавалось впечатление, будто знают они, что здесь только один пулемет и людей с сотню…
От деревни бандитская сотня шла на рысях. И только когда до холмов оставалось с четверть версты, пустила лошадей в карьер, рассыпавшись неширокой лавой. Даже за грохотом копыт было слышно, как сотня шашек вышла из ножен.
Кто-то пальнул из винтовки. Кажется, промазал. Оглянулся на комбата. Тот посмотрел на стрелявшего и покачал головой: рано.
Все ближе и ближе полторы сотни саженей, сотня…
Когда до лавы осталось саженей семьдесят, Аристархов скомандовал:
— Огонь!
Закашлял «Льюис», ударили винтовки, сам Аристархов палил из своего пистолета.
Казалось, вот сейчас живая масса столкнется со свинцовым ливнем, споткнется, рухнет наземь. Погибшие на полном скаку лошади сомнут траву, вспашут землю.
Мгновение, второе.
Сейчас…
Но нет, лава неслась дальше. Кто-то из солдат беспокойно оглядывался, перезаряжал винтовки. Пулеметчик косился на пулемет.
Выпущенные пули не причиняли наступающим никакого вреда.
Когда до противника оставалось саженей двадцать, комбат отдал приказ:
— Отходить на холм! Уйти с дороги!
Впрочем, не будь этого приказа, и через мгновение бы солдаты побежали сами. Да что там: за грохотом копыт, оружия и сердец, не все слышали тот приказ. И бежали по собственному разумению. Кто-то лез под телеги, кто-то совершенно испуганный бежал по дороге.
Остальные оттягивались на холмы, готовясь к круговой обороне. Но высоты совершенно не интересовали наступающих — они просто выходили из окружения. По ним по-прежнему стреляли, но пули все так же никому не причиняли вреда.
Один солдат, не поняв в чем дело, поднес руку к стволу, нажал курок… И завопил от боли: пуля пробила руку.
От конницы рванул и Клим, побежал по дороге, как и большинство солдат молодых, необстрелянных.
Было это неправильным решением — конники легко догоняли бегущих, рубили шашками.
Все заканчивалось быстро.
Блеск. Сталь. Удар! Крик!!! Хруст, кровь! Горячее дыхание — не разобрать чье.
На мгновение Чугункин обернулся, и это спасло ему жизнь. Он не заметил канаву, увидев которую он бы наверняка перепрыгнул. И уже за ней бы его достала сабля.
Но нет, Клим споткнулся, рухнул в придорожную яму, конь пролетел над ним. Уже занесенная сабля рассекла воздух.
Только потом совершил еще одну глупость: высунул голову из ямы. Тут же едва не схлопотал копытом от следующей лошади, но испугаться забыл.
Сотня уходила.
Мимо пронеслось две тачанки. На второй Клим увидел кроме возницы и пулеметчика еще какого-то человека, совершенно неуместного на гражданской войне. Этот пассажир, носил очки, имел бороду- эспаньолку, одет в приличный костюм, на голове котелок. Картину довершал баул, стоящий на сиденье рядом и маленький саквояж непосредственно на коленях у таинственного пассажира.
Выглядело так, будто врач, практикующий в данной волости, едет по делам…
Сотня прорвалась, потеряв лишь одного человека пленными. Да и тот оказался таковым лишь по досадному недоразумению. Конь споткнулся и рухнул на землю, его всадник скатился на землю. Пытался снова подняться, но конь, испуганный стрельбой, умчался.
Палили и по нему, стоящему на земле в паре саженей, но каким-то непостижимым образом промахивались. Вероятно бы истыкали штыками, но пленный счел за лучшее отбросить винтовку и поднять руки вверх.
С холма спускался комбат Аристархов. Хотя вокруг все выглядели испуганными и растерянными, комбат выглядел спокойным и серьезным. Его вид успокаивал солдат.
Говорили будто, в году пятнадцатом или шестнадцатом немецкий снаряд угодил в блиндаж, где находился Аристархов и еще несколько человек. Остальных попросту не нашли, думали, что не выжить и капитану. Но хирург и дежурное божество были в хорошем настроении — Аристархова вытащили с того света.
Из тела вынули сколько там осколков. На самый крупный, из груди, извлечь не удалось. И он якобы был до сих пор возле самого сердца комбата. Говорили, что именно эта сталь его сердце охлаждала, и потому командир всегда спокоен.
Шрамы на теле Аристархова имелись, но только историю про осколок он ни опровергал, ни подтверждал.
По полю боя ходили солдаты, собирали раненых, считали убитых.
Скоро комбат подошел к кювету, в котором лежал комиссар.
— Живы? — спросил Евгений.
Комиссар растерянно кивнул. Он лежал в яме, прислушиваясь к чувствам. Да, безусловно, он был жив. И будто даже не был ранен. Это расстраивало больше всего. Хоть бы плевая царапина, кожанка, порванная бандитской пулей, шашкой. Уж на совсем крайний случай сгодился бы перелом. Но нет, все конечности были целы…
— Теперь вы понимаете, что я имел в виду, когда говорил о вероятном направлении прорыва? — скупо улыбнулся комбат.
Чугункин еще раз кивнул. Отчего-то он ожидал, что Аристархов будет произносить обличительные речи, затем пристрелит его…
Вместо этого, Евгений подал руку Климу:
— Ну вставайте же… Осень, земля, поди, холодная. Простудитесь еще.
Проскочила мысль: простуда приговоренных к смерти мало кого заботит. Значит, пока казнь отменяется.
— Где-то вы были правы. — рассуждал Аристархов. — Здесь не помогли бы три пулемета, ни дюжина. Я сам палил из пистолета. С таких расстояний обычно не промахиваются, но я никого даже не ранил.
Клим наконец поднялся. Черная кожанка была украшена рыжими пятнами глины. Чугункин попытался их оттереть, но только больше размазал.
— Нас прервали атакой… Но я что хотел сказать: пулемет «Максим» это не русское изобретение. Что ли американцы его придумали… У нас его доработали толково, но идея все же не наша.
Чугункин опять кивнул.
Кто-то оставался в поле, но часть батальона, во главе с комбатом и комиссаром все же входила в деревню.
Крестьяне проявили чудеса расторопности, и над зданием, где полчаса назад квартировала банда, реял красный флаг.
Но местные сочли за лучшее попрятаться по домам. В подобном положении все хаты вдруг оказывались с краю.
И все же центральная площадь не была полностью пустой. На ней стояла сгорбленная фигура. Еще держалась на ногах, но шаталась словно пьяная. В одной руке была сабля, во второй руке обрез.
— Пьяный что ли? Проспал прорыв? — спросил Аристархов. И крикнул уже стоящему на площади. —
