— Направление… Это довольно хаотическое заклинание. Молния могла пойти в нашу сторону.
— Да ты… Ведь нас могло убить…
— У меня был амулет от молнии.
— Но у меня-то амулета не было! — возмутился Костылев.
Лехто отмахнулся. Для него это было совершенно несущественно.
Все дальше и дальше шел на восток эшелон.
Громыхал состав на стыках рельс, лязгали буфера вагонов.
В будке паровоза открывались створки топки, кочегар быстро швырял туда лопатой уголь. Из топки шел жар, он наполнял кабину, обжигал лица просто смотрящих в сторону шуровочного отверстия.
Но вот пламя снова запиралось в своем жилище, кочегар делал глоток из жестяного чайника, подвешенного на цепочке.
Машинист давал свисток — но для того, чтоб предупредить кого-то о своем присутствии, а просто так, со скуки. Смотрел вперед, глядел на манометры, но не назад не оборачивался.
Ибо был его сегодняшний груз странным и непривычным.
Уже тридцать лет водил составы машинист — многое повидал, грузы возил разные: и лес, и прокат, и свинцовые гробы с генералами, погибшими в Манчжурии.
Возил, заключенных, конечно и служивых в ту или иную сторону доводилось транспортировать.
Но таковые солдаты на его памяти были впервой.
И вроде бы все было как обычно: солдаты, одетые в привычные серые шинели. топили в теплушках печи, о чем-то разговаривали меж собой. Курили папироски, шутили, прозрачно смеялись.
Пели в вагонах песни. Эти песни пугали — будто бы и распевали мелодично, красиво, тихо, но вместе с тем с могильной тоской. И что самое жуткое — не по-русски.
И уж совсем странное дело: не матерились, не напивались до бесчувствия. Да что там — кажется, что вовсе не пили.
На станциях солдаты получал кипяток, провиант, табак. Начальник этого батальона, туго затянутый в кожу, выбирался в здание вокзала, требовал прямой провод с командованием фронта, затем разговаривал на непонятном языке. И даже если кто-то перехватывал эти переговоры, то понять все равно был не в состоянии. Ибо любой шифр можно записать, потом обмозговать. То здесь забредший на телефонную линию шпион мог различить даже не слова, а звуки. А записать, запомнить это было просто невозможно.
Бывало, в это время, на платформу выходили старушки-соладтки — поправить свои дела денежные, продать не то пирожков с зайчатиной, не то самогонки матерой, на волчьей ягоде и мухоморах настоянной.
Ждали, что какой-то солдатик бросит на перрон письмо, дабы бабушка его переслала мимо цензуры военной в отчий дом. Бабушки, наверное, и рады были бы стараться, только лишь вскрыли бы конверт, почитали бы в тесном кругу и отправили бы в почтовый ящик — авось дойдет когда-либо.
Но нет, солдаты оставались в вагонах, пирогов и самогонку не покупали, писем не бросали.
И состав летел дальше. Впереди локомотив-компаунд, коломенского завода. За ним — двадцать семь вагонов. «Пульман» с офицерами, крытые вагоны в которых ржали лошади, платформа с пушками, теплушки из труб которых подымался ароматный дымок.
Наконец, в последний раз лязгнули буфера меж вагонов, заскрипели тормоза. Состав закончил свое движение, солдаты и их командиры покидали вагоны. С платформы на высокий перрон скатывали орудия, выводили из вагонов лошадей.
Отцепив состав у пакгаузов, машинист повел паровоз в депо.
Пока на круге разворачивали паровоз в сторону противоположную, машиниста нашел начальник депо.
Сообщил прибывшему плохую весть:
— Тебе сейчас назад состав вести…
Обычно, даже почти всегда, машинисты в таких случаях возмущались. Требовали время, чтоб отдохнуть, выспаться.
Но нет, этот сначала спросил:
— С чем состав?
— Товарный… — осторожно ответил начальник.
— Без людей?..
— Ни единого человека.
— Это хорошо… Поведу, как только будете готовы.
Тогда начальник депо сообщил вторую плохую новость:
— Слышишь, там в последнем вагоне с Сысоевских мануфактур сто пудов динамита. Вроде бы рвануть не должно, да и я приказал поставить вагон подальше от локомотива. Но ты там осторожней вези. Мало ли что… А то как шандарахнет…
Вообще-то вместо «шандарахнет» было использовано иное слово, кое цензура тщательно и с удовольствием вымарывает.
Машинист пожал плечами:
— Динамит так динамит…
Туман
В таких деревнях улиц нету, ограничиваются только номерами. А чаще и они отсутствуют — все друг друга знают. И, действительно, зачем придумывать, к примеру, имена улицам, если таковых не имеется. Только дорога откуда-то куда-то и домов двадцать вдоль нее. Тем паче, что имя деревни и так едва придумали.
Здесь на волость — один почтальон. Пишут сюда немного, да и народа тут почти нету. И если все же случается непредвиденное — приходит письмо, то почтальон не бросается его везти. За двадцать верст ноги бить, только потому что кому-то письмо пришло? И месяцами лежит конверт, ждет, когда скопиться постпакет потолще, или не случится какая оказия. Скажем, едет по селам господин урядник, или в какой-то медвежий угол помещают ссыльного.
…К слову, был тут один случай. Отправили не то марксиста, не то бакунинца на ссылку в деревушку с названием таким, что уж лучше бы ее цифрами именовать.
А ссыльный, дабы не помереть со скуки, стал детей счету да грамоте учить. Оно, казалось, правильно: и ссыльный исправляется, и детишкам в школу за три версты бегать не надо. Да только раз приехала комиссия и в полном составе упала в обморок. Дети, не дожидаясь победы мировой революции и даже ее начала, на уроках вместо 'Боже, Царя храни' поют 'Интернационал'!..
Газеты, журналы, выписанные в эту глушь, часто приходили с месячной задержкой. А часто не приходили вовсе — не то возницы рвали их на самокрутки, не то почтальоны, чтоб лишний раз не бить ноги, жгли корреспонденцию в печках.
Потому этакая глушь действовала на ссыльных благотворно. Они спивались, забывали бриться, обрастали бородами, женились на местных селянках. За обрушившимися наследниками забывали о классовой борьбе, становились совершенно своими…
…Да только иногда случается и наоборот — вырастает человек ну совершенно не от мира его породившего. Вообще надо сказать, что у мира много обличий, но не все они будут уместны в той или иной местности.
Положим, рождается в деревне мальчик.
И деды его, и прадеды и отец что называется от сохи. Предки его сбегали из церковно-приходской школы на реку, в лес. В более зрелом возрасте водили девок на сеновал. Вследствие чего считать умели максимум до дюжины, читали по слогам.
