— Это я вам к сведению, выражаясь канцелярским слогом, — сказал Дмитрий. — Всегда лучше знать, чем не знать. Пардон за примитивный афоризм. И вообще, извините… — Он поднялся и предложил всем: — А не погулять ли нам по морозцу?
Люба что-то ответила, но Эрнест не понял смысла фразы.
Каштан помог Любе надеть полушубок. Он был грубошерстный, овчинный. Такая одежда отнюдь не элегантна, но странно, Любе она шла.
— Эрнест, а ты? Разве ты не идешь? — спросила Люба.
— Зачем?.. Да, да, разумеется, — нелепо ответил он.
Морозец — дух захватывает. Под фонарями, освещавшими проспект Павла Корчагина, сказочно искрился снег. Миновали клуб с ярко освещенными окнами. Оттуда лилась музыка. Эрнест и Дмитрий шли вместе, держали Любиных подружек под руки. Каштан и Люба поскрипывали снегом впереди.
С тяжелым чувством Эрнест смотрел на ладную фигуру Каштана, небрежно сдвинутую на затылок шапку с поднятыми, несмотря на мороз, ушами, слышал резвый скрип снега под каблуками его ботинок. Они нагнали Каштана и Любу.
Люба пошла с краю, где был Эрнест, и взяла его под руку. Он взглянул на пушистую Любину шапку- ушанку с выпущенной заиндевелой русой прядью. Эрнесту на мгновение вдруг показалось, что все то, что говорил Дмитрий, — чепуха.
— Что-то холодно, — поежился Дмитрий и предложил: — Стометровку, а?
Все с хохотом побежали вперед. Эрнест удержал Любу.
Тоном постороннего человека, совершенно неожиданно для себя, он сказал:
— А тебе Каштан нравится. Скажи, разве я не проницателен?
Люба остановилась и посмотрела на Эрнеста.
— Нравится? — переспросила она. — Не то слово… Я без Вани, наверное, жить не захочу. А ведь жизнь я люблю, свою работу люблю. А без Вани и жизнь и работа теряют весь смысл… Видишь, скала под луной? Бури, метели, а она стоит, не шелохнется. Вот он такой же крепости, как эта скала. Его ничто не сломит. Да что я говорю! Разве можно здесь словами…
Женщины, оказывается, жестоки. Мужчина в подобном случае поглядел бы, кому все это говорит. Так думал Эрнест.
Или нет, не то… Она просто не замечала его. Не интересовалась она Эрнестом.
— Да, да, вы отличная пара, — тем же легким тоном постороннего человека сказал Эрнест. — Об отношении Ивана к тебе говорить, по-моему, не стоит. Ты сама прекрасно…
— Эрнест, милый, — быстро сказала Люба, взяв его за рукав. — В последнее время мне кажется, что у него была обыкновенная влюбленность и что сейчас она прошла. Прошла, понимаешь? Влюбленность обязательно проходит…
— Чепуху говоришь. Такие, как Иван, не страдают влюбленностью. Они любят. Он захотел скрыть свое чувство, потому что… потому что глупо выставлять его для всеобщего обозрения.
Сказав это, Эрнест повернулся и зачем-то пошел обратно.
…Каштан уже был дома, один, когда в вагончик вошел Эрнест.
— Куда ты исчез? — спросил он.
Эрнест не ответил на вопрос товарища. Повесил полушубок, с излишней аккуратностью расправил складки. Бродя по морозу, он припомнил ту девушку с Березовой — Сыти, с которой встречался Каштан. До приезда в Дивный Любы она ему писала, и он ей отвечал. Промелькнула слабая надежда: а вдруг Каштан равнодушен к Любе, ведь недаром говорят, что чужая душа потемки, поди разберись в ней… Надежда была призрачной, нереальной, ее опровергало все отношение Каштана к Любе. Эрнест понимал это разумом, но не сердцем. Он решил рассказать Каштану все, в чем призналась ему Люба. И все сразу станет на свои места.
— Представь, — Эрнест неплохо вошел в роль постороннего человека, — Люба сказала мне, что ее жизнь без тебя теряет весь смысл.
— Повтори, не понял… — ошарашенно сказал Каштан.
— Куда ж яснее. Призналась в старом, как мир, чувстве. К тебе, между прочим.
— Что ты, что ты, Эрнест!.. — вскакивая, испуганно сказал Каштан. — Не может быть! Я неотесанный, как дубина, шершавый, а она такая… такая… Да врешь ты все!
— Такими вещами я не шучу, Иван, — устало сказал Эрнест.
— Как? Как она сказала? Да повтори же, бога ради!..
Эрнест холодно взглянул на Каштана:
— Разбирайтесь, пожалуйста, сами. Я вам не передаточная инстанция.
— Как же так? Сразу прямо… как обухом по голове… — сбивчиво говорил Каштан, не слушая Эрнеста. — Ну да, я ее как увидел, враз покой потерял. Но разве смел думать?.. — Каштан осекся, посмотрел на товарища. — Эрнест, прости. Я обалдел от радости и тебя как-то из виду упустил…
— Меня? При чем здесь я?
Эрнест вдруг понял, что не в состоянии больше играть роль постороннего человека. Не надо играть. Дмитрий прав: скрыть все это от постороннего мало-мальски наблюдательного глаза невозможно.
— Ты-то теперь как?..
— Не надо, Иван.
Эрнест поднялся с койки и взялся за свой полушубок. Каштан сзади положил ему руку на плечо.
— И вправду не надо. А чтоб раз и навсегда покончить с этим, скажу: отступиться от нее я никак не смогу. Никому ее не отдам. Ты уж прости…
Эрнест оделся и молча вышел из вагончика.
Морозный воздух немного отрезвил его. «Уехать, что ли?.. — промелькнуло в голове. Эта мысль показалась ему настолько простым и удобным выходом из создавшегося положения, что он остановился посреди дороги. — Да, да, уехать! Куда? Домой, к черту на кулички, неважно. Забыть ее. Вот что важно».
О сне нечего было и думать. Эрнест бесцельно ходил и ходил по проспектам Дивного, потеряв ощущение времени.
Неожиданно для себя он вышел на проспект Павла Корчагина. Окна вагончика, в котором жила Люба, были еще освещены. Эрнест стоял и смотрел на окна, хотя за стеклами ничего не было видно, потому что их сплошь залепила зернистая морозная корка.
XVIII
Голубые рельсы пересекли границу Якутии.
Оголились, полысели вершины сопок, реже стала тайга. Нелегко пробиться жизни в вечной мерзлоте.
На сотни, на тысячи верст вокруг снега, снега, снега… Сухие, рассыпчатые, они легли на землю легким пухом, и не верилось, что по весне эта сверкающая красота покроется грязными разводами и исчезнет. Февраль на носу, но по-прежнему неулыбчиво студеное красное солнце. Север!
Однажды путеукладчики перекуривали возле костра, когда раздался мягкий шорох снега и огромный белый алас, лежавший слева от трассы, начал заполняться ветвистым кустарником. Словно ожили и двинулись с гор растения. Парни не сразу поняли, что это из тайги вышло тысячное оленье стадо. В воздухе повис бесконечный костяной звук скрещивающихся рогов. Казалось, там, в аласе, разыгралась средневековая битва; поднявшаяся снежная пыль напоминала дым пушечных выстрелов.
Длинная оленья упряжка с фигурами каюров и хореями в руках отделилась от стада и направилась в сторону путеукладчика. Вскоре рабочих окружили проворные эвенки. На пастухах были торбаса, расшитые золотой нитью, кухлянки с затейливым национальным орнаментом и большущие собачьи шапки. Они, как братья-близнецы, походили не только одеждой, но и ростом, телосложением, лицом: узкоплечие и
