сызнова на стройку вернусь. Потому как жизнь мне без нее не мила… Не мила, понимаете? Незачем землю тогда топтать…
— Чудак ты, Ваня! — сказал Эрнест. — Я, например, и не сомневался, что ты вернешься.
Каштан сел на табурет, смахнул со лба мелкий бисер пота и вроде бы застыдился внезапной своей вспышки. Люба смотрела на него во все глаза…
Прасковья Семеновна вышла за перегородку к печи. Она присаживалась за стол на минуту-другую и непременно уходила, якобы по хозяйству, чтобы не мешать гостям и сыну.
Сестрицы Каштана с неуклюжей осторожностью слезли с высокой лавки. За столом они не баловались, как многие дети, не старались обратить на себя внимание взрослых, а ели так, словно делали важную работу, — с красивой аккуратностью. Из стенных ходиков выпорхнула кукушка и прокуковала четыре раза. Каштан поднялся, чем-то озабоченный.
— Ну, мне на тренировку пора, штангой поиграть. Даже ради вашего приезда не могу из режима выбиться, уж извините… А вы отдыхайте. Или посмотрите наши Перезвоны.
Решили посмотреть Перезвоны. Люба предложила пойти в начальную школу (в Перезвонах была только начальная школа). Она помещалась на окраине деревеньки, в новом пятистенке, крепко пахнущем смолою.
На дверях школы висел большой замок. Они повернули было обратно по заснеженной стежке, когда увидели, что от соседнего пятистенка отделился бородатый дед в ветхом овчинном полушубке, огромных катанках и шапке-ушанке с торчащими в разные стороны ушами. Он, кряхтя, направлялся к незнакомцам.
— Здравствуйте, дедушка, — сказала Люба. — Скажите, пожалуйста, где ученики, учительница?
— День добрый, — отвечал дед. — Я тебе, кралечка, учителка.
— Шутник вы, однако, дедушка…
— Кабы так… Айдате, милые, в школу, там и потолкуем. Сторож я издешний, сторож…
Дед извлек из кармана полушубка, вернее, откуда-то снизу, из-под подкладки, связку ключей и открыл замок. Прошли в школу. Она была не топлена. Люба открыла дверь в сенцах, и они очутились в единственном классе. Маленькие, почти игрушечные парты, на учительском столе — облупившийся глобус.
Дед тоже вошел в класс, сел на стул.
— Я тебе учителка, я тебе и дирехтор, милая, — повторил он. — Не держатся у нас учителки, беда с ними. За год две в бега подались.
— А что, давно последняя сбежала?
— Третья неделя пошла. А новую в районе никак не отыщут. Не всяк в нашу глухомань едет.
— Ясно, дедушка, ясно, — раздумчиво сказала Люба.
— Им-то што! Сбегли — с них и взятки гладки, как с гуся вода. А детишки неученые ходють. Дело ли?
…Для сна Эрнесту, йогу, не надо пуховых перин, он крепко засыпает и на нарах, и на полу, и на еловых ветвях в тайге; может прикорнуть стоя, как лошадь, прислонившись к железной стойке путеукладчика. Ложе, которое приготовила для Дмитрия, Эрнеста и Каштана Прасковья Семеновна (Любу уложили на широкой деревянной кровати), можно было назвать царским: постеленные на полу овчинные полушубки, огромная медвежья шкура, телогрейки, лоскутные ватные одеяла. И все бы было отлично, если бы не страшная духота, идущая от объемистой русской печки. А без свежего воздуха Эрнест спать не мог, как бы ни уставал. Снились кошмары. Он то и дело просыпался, сбрасывал с себя одеяло, хватал открытым ртом воздух; задыхаясь, как астматик, снова забывался. Сибиряки, как отметил Эрнест, люди чрезвычайно «морозоустойчивые», но почивать любят в жарко натопленных горницах.
Сновидения подсовывали картины одну кошмарнее другой.
— Этак свихнуться недолго, — очнувшись, прошептал он, обливаясь горячим потом.
Промелькнуло: может, приоткрыть дверь в сенцы? От этой затеи пришлось отказаться: морозный воздух мог застудить разметавшихся во сне девочек.
Язычок горящей лампадки под образами прорезал душную темень. Дмитрий, расположившийся рядом с ним, откинув прочь одеяло, мерно похрапывал. Каштана не было.
Эрнесту необходимо было глотнуть свежего воздуха. Он пробрался к двери, на ощупь сунул ноги в чьи-то катанки, накинул чей-то полушубок. Скрипучую дверь открыл с большой осторожностью, боясь разбудить хозяев и гостей.
В стылых сенцах отошел разом, будто в знойный палящий день окунулся в родниковой водице. Стрелки на светящемся циферблате часов показывали второй час ночи. В прорезь приотворенной, морозно скрипящей на ветру двери в сенях заглядывала луна.
«Дверь не запирают на засов. Отличный обычай», — подумал Эрнест и в ту же минуту услышал голоса, мужской и женский, и скрип снега под ногами. Две тени замерли в просвете приотворенной двери.
— Погоди…
Это сказала Люба. Она всхлипывала. Каштан молчал.
Молчание длилось бесконечно долго. Ему б уйти, не ранить себя лишний раз, но он почему-то не двигался, затаив дыхание…
— Насильно мил не будешь, — чуть слышно сказала Люба.
Каштан зачиркал спичкой, хотел закурить, но спички или не зажигались, или гасли на ветру. Вдруг он со злостью отшвырнул коробок, выплюнул папиросу.
— Да врал я тебе все сейчас, Любушка, слышь? — быстро сказал он. — Отродясь не врал, а тут какую-то Нину выдумал так ловко, что сам в нее поверил. А в Перезвонах самой молоденькой полвека… Черт! Не про то говорю… Понимаешь, тебе нужен… здоровый парень. Чтоб на руках на ту вон сопку поднял. Чтоб рядом протезом не скрипел. Чтоб…
Он не договорил. Слух резануло сияющее, рвущееся, как пламя в ночи:
— Ваня! Ванечка!..
Утром за завтраком Люба объявила о своем намерении до весны остаться учительствовать в Перезвонах.
Каштан не поднимал от стола счастливых глаз. Они не спали всю ночь, где-то бродили, но ни тени усталости не было в их лицах.
— В Перезвонах с детским образованием положение прямо-таки отчаянное, — деловито, возбужденно говорила Люба. — Сейчас все едем в райцентр, проводим Диму и Эрнеста, а я иду в роно. Настою на немедленном переводе сюда. В Дивном, надеюсь, поймут меня правильно, не осудят. На БАМ сейчас многие мечтают поехать, без учительницы не останутся… Ну, а теперь к вам вопрос, Прасковья Семеновна: примете в свою семью?
Когда Люба заговорила, мать замерла у печи с ухватом в руках.
— Да с превеликой охотой, Любушка… — наконец вымолвила она.
— И еще вот что, мам, — сказал Каштан. — Как по весне Любушка в школе ребятишек выпустит, так на стройку все вместе поедем. Не могу я без стройки… И в разлуке с вами жить не могу.
— Я буду детей ваших учить, а вы, если захотите, нянечкой при школе.
— В Перезвонах на погосте муж мой, Степан Тимофеевич лежит, мать с отцом, дед с бабкой… Нет, дочка, нет, — решительно сказала Прасковья Семеновна. — Поезжайте с богом, живите в мире и согласии. Издревле так повелось: подрастают дети и выпархивают из родного гнезда. А мне одно утешение: знать, что дитё мое хорошим человеком стало, правильно живет, мать в беде не оставит. Таких, как мой Иван Степаныч, не сыскать… — заключила она и поспешно отвернулась.
«Мудрая женщина», — подумал Эрнест.
Он машинально таскал из чугунка картошку, поглядывал то на Любу, то на Каштана.
— А теперь собираемся, и побыстрее. — Люба энергично поднялась. — Мне необходимо сегодня же застать заведующего роно и все решить… Что, Ваня, часто здесь до райцентра попутные машины случаются?
— Раз в неделю, а то и в две.
— Ка-ак?!
