продавцом в модный супермаркет «Сириус», но потом заболела спиной и перешла в кассиры. Аркашон, являясь в «Сириус» с деловым визитом к директрисе, мелкими шажками, пригнувшись, малодушно пробегал мимо кассы – чтобы Танька его не увидела.
В синем форменном халатике, обрюзгшая и бледная Танька отчитывала пытавшегося пролезть без очереди гражданина:
– Вы что, не видите, мужчина? Я уже
Аркаша отскакивал в сторону и удачно сталкивался носом к носу с веселой толстухой Марой – она шла навстречу, протягивая короткие колбасные ручки.
Пушкин быстро привык к непринужденному общению с богатыми тетями и бизнес-ледями – П.Н. открыл в нем это счастливое свойство и эксплуатировал его на полную катушку.
В зрелые свои годы Пушкин жил будто не своей жизнью – он словно играл роль приличного человека, устоявшегося семьянина и опытного режиссера, без которого на канале «Есть!» не совершалось ни одно действо, ни одно действие. Стихов Аркашон с каждым годом помнил все меньше, зато мешки под его глазами темнели и наливались, так что дочка Сашечка, прочитав вместе с Таей запретную книжку «Вий», заявила: «На картинке – папочка!» Пушкин смеялся, но внутри ему было безрадостно и больно. Он знал, что никакой он на самом деле не Вий – и что этот взрослый хмурый дяденька из зеркала, с мятыми серыми волосами, не имеет к настоящему Пушкину никакого отношения.
«Немеркнущим светом озарила жизнь Пьера поэтическая любовь к Наташе!» – объясняла на уроках Аида Исааковна, все еще работавшая в школе и пестующая теперь юную Сашечку Пушкину…
Жизнь Аркадия Пушкина была озарена немеркнущим светом любви к семье. И единственное, чего он не понимал в своей жене, это равнодушия к Сашечке.«История нелюбви» – отличное название для телешоу, которое Пушкин обязательно бы запустил на другом, некулинарном канале. Нелюбовные истории захватывают куда сильнее романтических – в начале у всех все происходит примерно одинаково. Об этом, наверное, и говорил Лев Толстой. Лишь потом каждый получает по заслугам – и за то, что любил, и за то, чего желал. Пушкин уважал жену Юлю и считал ее выдающейся, умной женщиной. А то, что выдающаяся женщина пилит ногти в салоне, – так это ее волевое решение и свободный выбор. Он честно считал, что все живут в своих семьях примерно так же, как он, и как жил Лев Толстой, и как сотни тысяч других мужчин жили и будут жить после него. Это, кстати, очень утешительная мысль – будто у всех в жизни все происходит почти так же, как у нас. И если в первых пятнадцати главах о героине лишь вскользь упоминается, возможно, она и в самом деле главная…
Тогда был – Пушкин запомнил – День святого Валентина. Последнее напоминание о неприятном эпизоде из позднего отрочества переродилось в дурацкий праздник, который, впрочем, широко отмечали в Юлином салоне. Пушкин забрел сюда поздно вечером – в поисках загулявшей жены, с унылым розовым бутоном, не прельстившим бы даже гражданина Кейна.
В салоне оказалось весело, как в советском ресторане, – клиентки совершенно растворились среди
– Ну как они?
«О прыщах волнуется, – не сразу догадался Пушкин, – как будто это люди».
Клиентки шли к выходу с растопыренными пальцами и свежевыкрашенными, благоухающими, как чистый санузел, головами. Юли видно не было, и Пушкин двинулся дальше.
Они сидели в пустом зале, друг против друга – Юля и какая-то белая мышь в сером пиджачонке. Со стороны казалось, будто они вызывают духов, взявшись за руки, или разглядывают друг у дружки ногти – что было абсолютно уместно, но у Аркашона нехорошо засосало под ложечкой.
Мышь обернулась на шаги, Юля отдернула руки.
– Это Катя, – сказала она, – моя очень хорошая знакомая.На самом деле, думал Пушкин, вылезая ночью из нагретой постели и шлепая в ванную, где сохла икейская занавесочка, на самом деле Юля никогда не любила мужчин. Еще в детстве мальчики раздражали ее так, как они раздражают недалеких учительниц, – крикливые, неряшливые, готовые по любому поводу драться и кричать непотребные слова, но, увы, только из таких мальчиков и вырастают впоследствии настоящие мужчины.
Мальчик, который пишет буковка к буковке и послушно пляшет на хореографии в костюме василька, – услада и радость воспитателей, но Аркашон твердо знал, что никогда не пожелает своей Сашечке такого спутника жизни. Возможно, Юле требовался именно такой, великовозрастный послушный цветок? И она нашла его на другой, женской клумбе?
Сокрушительный удар, после которого любой, кроме Аркашона, мужчина, ни за что не оправился бы. Пушкин же, пробормотав ассистентам загадочную фразу: «…и братья пульт вам отдадут», записался на прием к лучшему специалисту по головным проблемам, замечательному доктору М.Закинув ноги на стол и дожевывая зубочистку, специалист М. долго слушал Пушкина, а потом внезапно спросил:
– А что нужно вам? Новая жена или новая любовь? Потому что это совершенно разные вещи.
– Мне нужна Юля, – честно признался Аркашон и тут же сам себе поразился: зачем он сидит в этом кабинете и смотрит, как доктор М. жует зубочистку? Ясно, что надо делать! Давно ясно!
Пушкин вылетел из кабинета и помчался домой – там
– Юля! – закричал он так громко и страшно, что у Таньки выскользнула из пальцев рюмка и облила сладкой гадостью ее лучшую кофту. – Юля! Где работает твоя Катя? Где она хотя бы живет?
Юля упиралась до последнего, но когда муж по-настоящему прижал ее к стенке (пьяная липкая Танька кричала так, будто зарезали еще одну свинью), выдала координаты своей возлюбленной, как инженер секретные чертежи.– Чего тебе нужно? – спросил Пушкин, глядя темными жуткими глазами в насмешливое личико Кати.
– Что мне нужно? – переспросила она. – «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…»
– Страдать? – возмутился Пушкин. – Да что ты знаешь о страданиях? Это я страдаю, не ты…
– Это – Пушкин, – объяснила Катя. – Стыдно не помнить.
Аркашон и правда не вспомнил. «Элегия». 1830 год. «И может быть – на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной».
– Через несколько недель я начну работать на вашем канале. Мне очень потребуется твоя помощь. Всесторонняя поддержка. И, конечно же, дружба. Крепкая, на всю жизнь.Глава двадцатая,
– Ты просто не тот человек, – сказала Евгения, прежде чем в сто тридцать шестой раз проститься с ним навсегда.
Он должен объяснить, почему ворвался в это повествование. Он думает, что у него есть право – назовем его Правом Не Того Человека – на особое место в истории.
Потому что если бы не он, этой истории не было бы вовсе.Чем дольше живешь, тем реже встречаешь ни на кого не похожих людей. Те, что вокруг, – версии уже известных персон. Так в разных книгах одного автора герои почти всегда похожи друг на друга – будто в телесериале. Они топчутся вокруг одних и тех же зданий, ходят к одному и тому же парикмахеру и страдают от болезней-близнецов. Чем реже встречаются ни на кого не похожие люди, тем больше мы ими дорожим – это он знал как никто другой, потому что был знаком с Евгенией.
Он любил ее имя – породистое, выдержанное, хороших кровей. Зачем кромсать такие имена, как колбасу? Почему все любят дробить их на части – «Женя», «Геня», «Жека»? Он всегда называл ее только Евгения.
Ее звали Евгения. У нее не было ни единой родинки, и она писала книги. Она была ни на кого не похожа – это первое, что он подумал, когда они познакомились.Его звали Владимир. Он всегда хотел быть писателем, может быть, только в юности мечта эта ненадолго оставляла его, и тогда он примерял другие призвания. Монах. Артист. Великий и немногословный путешественник. Что-то в этом роде, похожее, да не то. Писатель – вот это было да. Это было оно.
Но быть писателем и быть с писателем – разные вещи!
Владимир сочинял и стихи, и рассказы, и пьесы, но прятал их от Евгении и от всего мира впридачу. Он был – потайной писатель в маске фотографа. Он прятался за объективом – как рукопись в ящике, и не горел на работе, ведь рукописи не горят.
У Владимира была дорогая фотокамера – капризная, как избалованная красавица, – ее звали Фаина. Фаина капризничала, но потом подчинялась мастеровитому гению Владимира и покорно снимала скучные, хорошо оплачиваемые события. Газетные репортажи. Школьные утренники. Свадьбы.
Еще у Владимира была жена – маленькая, будто игрушечная, и звали ее по-кукольному – Света. В юности Владимиру нравилось играть с этой живой куклой, и однажды они, не покидая, так сказать, рамок игры, поженились. Света воспитывала чужих детей в школе – у нее был тяжелый цельнометаллический голос, увесистая ручка и кличка Молекула. Она преподавала химию.
– Иногда я бью детей, – рассказывала желающим Света. – Бывают такие дети, что не понимают другого языка.
Один татарчонок, вредный, как целая семья Чингисханов, довел Свету до того, что она крепко приложила ему перед всем классом. По щеке подростка скатилась слеза – та самая, достоевская. Но Свету так просто не разжалобишь.
– Тебя уволят! – испугался Владимир и был не
