нам что-нибудь русское.
Я вытащила сетку с картофелем и вспомнила о драниках. Не самое утонченное блюдо, зато его все любят. Запеченная рулька с чесноком. На гарнир – вареная кукуруза с маслом – легкий американский акцент в нашем русском языке. На десерт – шаньги с творогом. Толстяки точно уснут после такого ужина!
Странно, что в пальцах нет привычного покалывания – и нет той страсти, которая всегда охватывает меня на кухне. Картофель – это лишь картофель, чистить его – нудная работа, от которой я отвыкла: телевидение не терпит нудных подробностей. Их безжалостно выбрасывают, как бесполезную картофельную кожуру.
Позвать Геню в помощницы? В дверях ее нет, за столиком – тоже. Зато на кухню прибежали все братья, кроме неподъемного Массимо, а с ними шустрый Луиджи. Все цокают языками, восхищаются – картофельная тесьма, слетающая из-под моего ножа, похожа на ожерелье. Ее, честное слово, будет жалко выбрасывать.Геня выходит из вагона поезда на станции Венеция–Санта-Лючия.
Самый странный город на земле (а точнее, на воде) находился от нее в десяти минутах езды, но она несколько дней послушно сидела в дешевеньком отеле Местре.
В толпе туристов (они тоже цокают языками, восхищаются: лента канала похожа на проспект) Геня переходит по мосту. Дикий детский крик разрезает толпу – в разрезе стоит маленькая девочка и так сокрушительно плачет, что Геня Гималаева наклоняется к ней:
– Что случилось?
Девочка кричит еще сильнее, и тут на мосту появляется мама – рыжая, худая, злая. Она бросила девочку, чтобы проучить за капризы, – нечего цепляться к чужим детям. Мама русская – говорит: «Пойдем, Анжелика!» и уводит рыдающую девочку к другим ангелам Венеции.
«Все же почему у меня нет детей? – думает Геня. – И почему некоторые истории так сложно заканчивать?»
Венеция молчит. Лишь изредка вспоет шальным гондольером. «Санта-Лючия, Санта-Лючия…»
«К середине жизни, – думает Геня, – почти все люди впадают в самодовольство. Как сложно жить – и не хвалить себя! А если ты писатель, если всерьез почитаешь умение складывать слова за талант, – без самохвальства попросту умрешь. Чужие похвалы в хозяйстве тоже пригодятся, но разве можно их сравнить с высоким чувством любви к себе?»
«Между тем, – думает Геня, – иногда на целый роман приходится всего одна хорошая строчка: «Запретный поп сладок». По мне, этого достаточно, чтобы читать книгу, – раскопаешь лишнее, улыбнешься над верным словом и получишь то, что хотел».
В небе веницейском Геня видит инверсионный след самолета – белую лыжню в голубых воздушных снегах. Геня уходит все дальше и дальше от Местре, Еки Парусинской, от кухни и телевидения – это и есть благородное расстояние, соответствующее дуэльным правилам.
Аромат Венеции равен запаху тела престарелой красотки, все еще не изверившейся в своих силах. Лживые комплименты и умелые косметологи держат старушку на поверхности – лишь бы не утонуть в тухлой воде, куда, впрочем, так или иначе ведут все дороги. На дне грязных венецианских каналов горбятся старые кресла, киснут оброненные фотоаппараты и грустят потерянные кольца. Венеция пахнет напомаженной старостью, медлящей пред последней дверью, – но к этому запаху вдруг добавляется новый. Так пахнет чуточку залежавшийся шоколад.
У Гени – лисий нюх. Она чувствует запах за секунду до того, как он должен появиться. Стареющий шоколад, металлический привкус фольги, горькая память о сладком прошлом. Навстречу Гене идет Тот Самый Человек, переодевшийся в итальянца. В глаза бросаются длинный шарф, темные очки и чистые ботинки. А запах – прежний, и Гене он по-прежнему нравится.
Смешно смотреть, как Тот Человек проходит мимо, изображая, что не узнал свою Евгению. Однажды в пляжной библиотеке, куда ссылаются прочитанные тома со всего мира, Геня обнаружила свою собственную книгу с автографом. Похожее чувство! Все чувства в конце концов похожи.Ека заканчивает готовить триумфальный русский обед – получилось все, кроме драников, в которые по какому-то жуткому недоразумению угодила горькая картошка. На вкус эти драники – как сок из гнилого зуба, к тому же чужого. Ека снова чистит картофель, кожурные тесемки гипнотизируют зрителей. Ека упорна и упряма, как Колумб, и она всегда будет лучшей. Именно Ека, можно сказать, победила в этой дуэли – не важно, состоялся поединок в реальности или все это только приснилось.
Геня Гималаева выходит к небольшой площади. Там – вечнозеленый памятник. Неизбежный мужик на коне, с живой чайкой на шляпе.
«Почему среди гениальных поваров так редко встречаются женщины?» – думает Геня.
Ей нечего делать в Венеции – старой и душной, как посторонняя бабушка.Все готово. Ека ставит на стол тяжелое блюдо с золотистыми драниками. Соус из копченого угря, хрена и сливок. Слезливая рулька и лоснящаяся жаркая кукуруза. От шанежек идет такой аромат, что посетители начинают брать кухню штурмом. Ека одерживает сокрушительную победу и получает сразу четыре предложения руки и сердца от Марио, Джанлуки, Альфонсо и Луиджи. Массимо не смог вымолвить ни слова, и от его имени высказывается мама Аннунциата. Ека хохочет, но даже сквозь смех и слезы смотрит на часы и проверяет телефон.
Геня Гималаева забирает вещи из номера, оплачивает счет при помощи растрепанной помощницы Луиджи и садится в первый поезд до аэропорта.
Билет в один конец до Москвы – лучше, чем ничего. В Москве можно будет сделать кратковременный привал, сходить в музей или просто покрутиться в метро на кольцевой линии, просыпаясь от громких объявлений и резких торможений вагона.
В самолете Геня будет сидеть напротив воздушного выхода – и думать: «Это выход!» За окном аэропорта остывает приземлившийся самолет, похожий на усталую птицу. Это выход – в очередной раз начать новую жизнь или вернуться к старой. Перечитать такую любимую в детстве книгу.
Через пятнадцать минут начнется посадка в самолет, вылетающий рейсом до Москвы. В художественном фильме сейчас в зал непременно ворвался бы главный герой, чтобы найти потерянное счастье и отправиться вместе с ним к счастливому будущему. Геня жалеет, что она – не в фильме.
Мимо проходит темно-синяя стюардесса, юная со спины, но с безвозвратно погасшим лицом.
Рядом с Геней Гималаевой сидит приятная дама и смотрит на нее немым восхищенным взглядом.
Вообще-то Геня привыкла к таким взглядам – дебют восторга разыгрывается как по нотам у всех телезрителей одинаково (если вы все еще не верите в Бога, стоит задуматься о том, почему все наши эмоции так похожи). Дама, которая восхищается Геней, – шарман, шарман! Будь Геня мужчиной, она закатала бы ее в ковер (удостоверившись, впрочем, для начала, что ковер этот надлежащим образом вычищен и вообще шелковист) и увезла бы в далекую страну, где жители в состоянии оценивать красоту женщин, ковров и необычных поступков.
Но Геня, к счастью, не мужчина, а потому искоса смотрит на восхищенную даму – и сама восхищается ножками в чулках, пухлыми щечками, аккуратно выросшим носиком (а ведь у некоторых девочек вырастают такие шашнявы!) и губами, которые вырезаны как будто фигурными ножницами. Культурный, но злой человек обязательно заметил бы, что в милой внешности дамы есть что-то субреточье, белошвейкино. Даже если здесь не гуляли голубые крови, все равно дама получилась милой и особенной, как девичий портрет на бабушкиной шкатулке (папа, помнится, говорил маленькой Гене, что девочку со шкатулки зовут Верочкой).
– Вера Ивановна, – представляется дамочка, а Гене представляется, что шкатулка внезапно заговорила. У этой Верочки Ивановны завидно белые зубки. – Я хотела спросить, вы извините, что я так на вас таращусь…
– Да ладно, – машет рукой Геня, – я привыкла.
– Конечно, конечно, – Верочка Ивановна вспыхивает и становится похожа на розу. Глупо теперь спрашивать… Конечно же это вы – Евгения Ермолаева?
Геня Гималаева так редко слышит свое настоящее имя, что вначале хмурится, а потом изумляется. Оказывается, Верочка Ивановна не из компании телевизионных поклонниц, она по другому ведомству.
Словно для того чтобы подтвердить Генины мысли, Дама со шкатулки открывает стеганую (прелестную! прелестную!) сумочку и достает из нее вусмерть зачитанный роман «Больное». С задней странице обложки на Геню с вызовом смотрит фотография девушки, почти не умевшей готовить.
Верочка Ивановна с благоговением сличает портрет с оригиналом.
– Да, это вы! Это вы! Боже, как я счастлива!
Она смеется неожиданно гулким, не по формату, смехом и сует книжку Гене в руки:
– Пожалуйста, подпишите! Знаете, мне ваша книга жизнь спасла!
– Не вижу следа от пули, – обескураженно шутит Геня. И получает новый заряд гулкого смеха.
– Я ее наизусть знаю, – говорит Верочка Ивановна и начинает громко цитировать давным-давно написанные и забытые Геней строки.
Но еще громче звучит глас невидимой итальянской женщины, приглашающей пассажиров, вылетающих в Москву, пройти на посадку.
– Я живу в Москве, – щебечет Верочка Ивановна, поднимаясь с места и оказываясь значительно меньше ростом, чем предполагалось. – Я хочу спросить, почему вы больше не пишете? Где новые книги?
Верочка Ивановна смотрит на Геню Гималаеву с упреком, как будто это она прокатила ее со свиданием, обманула с жизненным счастьем и ограбила майской ночью в пустынном переулке. Верочка Ивановна смотрит на Геню так, что у Гени начинают подергиваться губы и вместо посадочного талона она вручает стюардессам свой так и не очнувшийся мобильный телефон.
К счастью, место Верочки Ивановны оказывается в хвосте самолета, а Геня
