Эгоист

женщине, а женщина, о которой говорят, не способна вызвать в нем сердечный трепет.

Будем, однако, снисходительны и постараемся вникнуть в положение Эгоиста, в чьем лице нежность родителя сочетается с сыновним почтением, причем объектом и того и другого чувства является он сам. Отец и сын, соединенные в одном лице, связаны теснейшими узами родственной любви. Как же им спокойно взирать на поступки, ранящие одного из них, не испытывая лютой ненависти к обидчику? Нет, они не желают вам зла, но ни один из них не допустит, чтобы другой страдал и понапрасну томился. Взаимное сочувствие, которым так крепко спаяна эта пара, не мешает каждому в отдельности испытывать еще более интенсивную любовь к себе. И пусть даже им случится принести вас в жертву, вас, ни в чем не повинного человека, — это будет жертва, возложенная на алтарь взаимной любви: сыновней почтительности и отцовской нежности… Младший предложил старшему лакомый кусочек или, напротив — старший младшему. Они слишком поглощены своей взаимной преданностью, чтобы думать о вас. Они поистине великолепны!

Однако не следует забывать, что младшему свойственны все страсти юноши, вследствие чего между нашей трогательной парой намечаются разногласия — а это уже состояние трагическое, взывающее к жалости. В таком-то горестном положении и пребывал сэр Уилоби-мдадший, когда, вняв совету сэра Уидоби-старшего, он согласился отведать протянутый ему горький плод. Старший при этом старался не замечать сведенных судорогой челюстей младшего. Как бы то ни было, одна часть сэра Уилоби постигла мудрость, заключающуюся в соблюдении собственных интересов, а другой его части, менее зрелой, оставалось только, призвав на помощь сыновнее чувство, этой мудрости покориться. Разумеется, здесь не обошлось без боли, но тот же сыновний долг велел мужественно эту боль превозмочь: сын, ропщущий на судьбу, бросает тень на отца. Итак, Уилоби, исполненный сыновней преданности к Уилоби, покорился Уилоби. Из всего этого мы видим, что нам, собственно, и незачем было взывать к снисхождению. Жалость здесь ни при чем. Если мы прибегнем к элементарной анатомии и расщепим Эгоиста на две его составные части, то убедимся, что он достоин не то что оправдания, а быть может, даже и восхищения. Все мы ведем свое происхождение от Эгоиста, от первобытного человека. В каждом новом эгоисте возрождается и заново утверждается в своих правах его древний предок. Возрожденный дикарь в условиях современной цивилизации может быть весьма отшлифованным джентльменом, не утратившим от своей самобытности ничего, кроме корявой прямолинейности патриарха, зачинателя рода. Сам себе отец, он также и наш отец, но он же и наш сын. Мы породили его, он — нас. С этого мы некогда начали, к этому мы со временем вернемся. Да, мы всего лишь, как говорит поэт, гребцы, работающие веслом против течения — «si brachia forte remisit…»[26]^{61}; как бы далеко мы ни заплыли вверх по течению, если мы хоть на минуту прекратим работать веслом, нас отбросит вместе с лодкой назад, к исходным началам нашего существования. Ведь все мы не более как семена, небрежно раскинутые рукою сеятеля.

Правда, здесь можно бы процитировать и других поэтов, которые скажут нам, что возвращение к примитиву отнюдь не является признаком вырождения; напротив, оно скорее служит доказательством нерушимости нашей породы, первозданной энергии, сметающей на своем пути все, что мешает развитию особи; примитивный человек — это образец, и всякий из нас мог бы стать таким, если бы обладал сосредоточенной энергией своего предка. Он сумел сохранить самобытную невинность, простодушие во всей его чистоте. Это мы сами, смешавшись с обществом, растворившись в нем и утеряв свою сущность, олицетворяем собой спад, измельчание породы. А он стоит посреди нас, незыблемый, как монумент, как веха честной и грубой старины, испещренная символами нашего первобытного языка — изображениями ног, устремленных в беге, и могучих рук, разящих противника; славный кремень, впервые высекший огонь, и оперенная стрела — вот герб, осеняющий этот памятник. Мусорной кучей истории, этой радостью археолога, высится он среди нас, и быть может, эта мусорная куча и есть венец творения.

Однако общество обступило Эгоиста со всех сторон. Оно напоминает ему о себе, время от времени отрезвляя его зрелищем виселицы, на которой болтается какой-нибудь простодушный сын природы. С содроганием отворачивается он от этого зрелища, но едва ли с меньшим содроганием взирает на казнь, постигающую смельчака, дерзнувшего бросить вызов обществу: эта казнь — полное уничтожение его репутации. Размышляя над контрастами, какие жизнь являет взору, он чувствует, как в нем начинают бродить начатки воображения, и поднимается в новую сферу Эгоизма — духовную. Он становится цивилизованным эгоистом. В нем, разумеется, сохранился прежний дикарь, подобно тому как у современного человека сохранились зубы, хоть пользуется он ими уже иначе, нежели его прародитель.

Словом, являлся ли сэр Уилоби жертвой вырождения (а у нас нет никаких оснований это утверждать) или нет, он был эгоистом цивилизованным, наделенным могучим воображением, которое начинало работать всякий раз, как затрагивались его коренные интересы. Он открыл для себя область более обширную, чем область чувственных аппетитов, и, как новоявленный Александр Македонский, покорил ее. Во время этих горделивых походов он и подхватил к себе в седло — сперва Констанцию, а затем и Клару.

Каким именно образом тайники его души открылись взору мисс Дарэм, мы не беремся объяснить, но в случае с мисс Мидлтон несомненно, что ее прозрению немало способствовали его собственные изнурительные разглагольствования об оной душе. Впрочем, не существо открытия вызвало в ней это чувство пресыщения, — женщины редко возражают против подобных открытий, которые сами по себе подчас даже кажутся им увлекательными, — а монотонность, с какой он внедрял в нее эти открытия. Он убил в ней воображение. А для любви нет страшнее катастрофы, нежели гибель воображения. В своем ненасытном желании заставить ее любить его все больше и больше он протащил ее сквозь дремучие лабиринты мужской души. Он подрезал крылья ее воображению, и когда, обескрыленная, она внимала его речам, они казались ей чудовищными. Да, несомненно, это и было причиной, ибо магическое обаяние дикаря обычно сохраняет свою власть над женщиной до ее окончательного сближения с ним.

Итак, он передал ее с рук на руки Вернону Уитфорду, своему кузену, исполнявшему при нем обязанности секретаря, который согласился зажмурить глаза и открыть рот.

Весь вопрос в тем, как это осуществить. Со свойственным ему упорством и сосредоточенностью Уилоби принялся разрабатывать план действий. Он любил говорить, что достиг бы высоких степеней, если бы чувствовал в себе призвание адвоката, дипломата иди военного стратега. И это не было пустым бахвальством: если бы к деятельности на любом названном поприще примешался его личный интерес, он и в самом деле мог бы занять выдающееся место, ибо, как никто, владел искусством интриги.

Он мысленно проредетировал предстоящее объяснение. Начав с того, чтс онвсегда принимал живое участие в судьбе Вернона и что будущее бедняги его весьма тревожит, он затем, если Клара будет по- прежнему упорствовать (а при ее характере рассчитывать, что она сойдет с раз занятой ею позиции, не приходилось), скажет: «Хорошо, поскольку вы настаиваете на разрыве, я готов отказаться от своих претензий и возвратить вам свободу — но с условием». Клара вздрагивает всем телом. Он настаивает, что она заранее обещала принять его условие. Она отказывается. Они возвращаются к исходному положению. Она капризничает, требует, чтобы он назвал условие. Он говорит ей, что хотел бы видеть ее членом своей семьи, в том или ином качестве. Она польщена, она недоумевает, любопытство ее достигает предела. Он пускается в философствование о браке. «Что такое человек? Пешка в жизненной игре! Ему дано лишь прожить свою жизнь, как он может, и стараться по мере сил помогать тем, кто ему дорог. А как хотите, старина Вернон дорог моему сердцу. Разве я не даю вам величайшего доказательства моего к нему расположения?» Она все еще не понимает. И тогда он предъявляет ей ультиматум. Без обиняков. «Возьмите Вернона, и я вас освобождаю». Она отказывается. Начинаются дебаты, во время которых ораторствует в основном он. «Быть может, вас отталкивает мысль о его первом браке? Но ведь вы сами сказали, что уважаете его ничуть не меньше» — и так далее, и так далее. Она заявляет, что его предложение для нее неприемлемо. Он не видит ничего оскорбительного в предложении осчастливить его кузена, коль скоро она отказывается осчастливить его самого. Он отводит душу в иронии и сарказмах, но вместе с тем уверяет ее, что действует из лучших побуждений, желая всем добра. Она смущена, по-девичьи жеманится.

Он снова возвращается к неудачному супружеству Вернона. Ей это неприятно. Под конец он советует ей подумать о его предложении и помнить, что только на таком условии он согласен даровать ей свободу. Затем для беседы с Кларой призывается миссис Маунтстюарт-Дженкинсон, которая к этому времени уже