Санскрит во льдах, или возвращение из Офира

пластики, за которую при всякой возможности хватается поэтическое воображение, как в случае со стихотворением Заболоцкого «Осень».

Впрочем, стройность, «архитектуру» (пускай фантастическую), порядок и определенность русский натуральный мир все же обретает: «И вся природа начинает леденеть» (с. 159). Это — далекий парафраз образов из поэмы Н. А. Некрасова «Мороз Красный нос», где воссозданы (вряд ли это входило в намерения автора) те самые обстоятельства, при которых возможно существование утопии (но не — возможен человек) — леденящая стужа. Она — главный архитектор, то?то названия появились: ледяной дом, зимний дворец. Но и у Некрасова, и много спустя у Заболоцкого дома — здания — дворцы — зимний порядок — свидетельства смерти. Заболоцким это чуть ли не историческое ощущение выражено в стихотворении 1935 г. «Начало зимы»: образы ясности, отчетливости, строгой определенности — здесь несомненные и неоспоримые свидетельства подступающей смерти:

Зимы холодное и ясное начало Сегодня в дверь мою три раза постучало

Порядок и стройность оказываются признаками смерти — скользящее, произвольное сознание природы взято холодом в жесткую форму, и в ней сознание умирает:

И если знаешь ты,
Как смотрят люди в день своей кончины,
Ты взгляд реки поймешь

Выбор не богат: или порядок смерти, или беспорядочность, хаос живого, но безнадежного существования. Заболоцкий чувствовал это. В стихотворении «Венчание плодами» (1932, вторая редакция 1948) он изображает бытие в духе своих старых натурфилософских симпатий:

Встает пред нами рай, страна средь облаков, Страна среди светил висящая, где звери С большими лицами блаженных чудаков Гуляют…

Да, рай, но где? В облаках, в надземных просторах, там не действуют земные законы тяготения (материального, социального). Образ возвращает к прежней гипотезе: Заболоцкий отказался от утопии — земного рая.

Цитированное стихотворение посвящено плодам Мичурина — разумной, очеловеченной природе: «Чтоб наша жизнь была сплошной плодовый сад» (с. 155). Поэт пробует спасти свою натурфилософию, потому что она и его социальная философия. Это нужно заметить, ибо убедившись в провале планов изменить природу привнесением разума, Заболоцкий догадывается, насколько можно судить по меняющимся настроениям его лирики, о крахе и социальных проектов.

В «Лодейникове» он увидел ужасный лик той природы, на которую прежде надеялся. Однако заканчивается стихотворение словами:

Суровой осени печален поздний вид, Но посреди ночного небосвода Она горит, твоя звезда, природа, И вместе с ней моя душа горит.

Что значит «вместе»? То есть со звездой? Там, устремившись отсюда туда, в далекий неземной мир, где только и возможно то, о чем грезилось здесь? Там — да, поэтому и «вместе» с «там». Здесь же — «я не ищу гармонии». Поэзия надоумила поэта: здешнее негармонизуемо, однако, попади человек туда (вспомним «Сон смешного человека»), как и там превратится в здесь. Каков же выход? Заболоцкий словно отвечает: звезда горит там, душа — здесь; там хорошо, как раз поэтому туда не надо стремиться, осуществленная утопия становится кошмаром. Она сохранит свое благо, оставаясь утопией, — хорошо там, где нас нет, зачем же разрушать благо, пробуя его получить? Сохранить утопию можно, лишь отказавшись от нее, и чем полнее отказ, тем, как ни странно, больше надежды.

Такова поэтическая эволюция Заболоцкого, начинавшего с безоговорочной веры в достижимость того, что сулили большевики, — в коммунистическую утопию. С годами он осознал утопизм посулов, кошмар утопии, которую хотят сделать реальной. Возможно, поэтому в некоторых стихах 30–х и 40–х годов появляются, казалось бы, изжитые, «издуманные» мотивы натурутопии: для Заболоцкого они находятся в другом смысловом контексте, они — его собственное, индивидуальное, а не социальное бытие, его поэтический мир, который так и остается здесь, в нем.

Как все меняется! Что было раньше птицей, Теперь лежит написанной страницей; Мысль некогда была простым цветком; Поэма шествовала медленным быком; А то, что было мною, то, быть может, Опять растет и мир растений множит. Вот так, с трудом пытаясь развивать Как бы клубок какой?то сложной пряжи, Вдруг и увидишь то, что должен называть Бессмертием. О, суеверья наши!
(«Метаморфоза», 1937, с. 181)

В 40–50–е годы тон стихов Заболоцкого меняется, поэзия освобождается от волевых импульсов, преобладает созерцание: автор не вмешивается, а наблюдает и выражает свои наблюдения. Никаких «школ жуков», никого ничему не учить, а вглядываться и видеть:

«Гроза», «Уступи мне, скворец, уголок», «Еще заря не встала над селом» (все 1946 г.). Не суждения, не страсть изменить, переделать, улучшить, а картины — поэтому нет и утопий. Проблема зрения, увидения не того, что видно, а истинного, сущного занимала поэтическое сознание Заболоцкого. В стихотворении «Слепой» (1946) читаем:

Что ж ты плачешь, слепец? Что томишься напрасно весною? От надежды былой Уж давно не осталось следа.

Слишком прозрачно, чтобы пренебречь предположением: поэт разумеет себя и свои надежды, которыми жарко, страстно дышала его лирика 20–х годов. Об этом сказано прямо:

Да и вся твоя жизнь — Как большая привычная рама. Не любимец ты солнцу, И природе не родственник ты. (с. 185)

Прежде таких слов не было в поэзии Заболоцкого: ты, человек, не родня природе, ты ей чужой. Сопоставим это с настроениями, художественной идеологией хотя бы «Школы жуков», тогда поймем, что произошло.

Это стихотворение — свидетельство не только отказа от всех былых утопий, но и отчетливого