нефти — и те и другие можно направлять в зависимости от производственных нужд. И еще.
«Человек примется, наконец, всерьез гармонизовать себя самого. Он поставит себе задачей ввести в движение собственных органов… высшую отчетливость, целесообразность, экономию и тем самым красоту. Он захочет овладеть полубессознательными, а затем и бессознательными процессами в собственном организме: дыханием, кровообращением, пищеварением, оплодотворением — и, в необходимых пределах, подчинит их контролю разума и воли. Жизнь, даже чисто физиологическая, станет коллективно — экспериментальной»[45].
Переведем дух. Автор, предполагаю, не затрудняет себя перечитыванием написанного. Физиологическая жизнь станет коллективно — экспериментальной… Что это значит? Кому и чему нужен такой эксперимент, ради каких результатов? Автора это не заботит, но по одной, кажется, причине: человек в качестве участника и объекта эксперимента не его предмет. Автор имеет дело с идеями и последствиями эксперимента не занят. Я уже не говорю о содержании его прогноза.
У литературного и социального утопизма в России были черты, общие с большинством западноевропейских утопий, однако в отечественной утопии есть признаки, свойственные лишь ей. А. А. Богданов, один из первых теоретиков советской культуры, писал, определяя, по его мнению, отличительную особенность пролетарской культуры как таковой:
«Природа воспринимается глазами коллективиста; его символы — общие переживания леса, а не индивидуальные переживания какой?нибудь березки или сосенки…»[46] .
Не правда ли, знакомая лексика? Вспоминаете, читатель? Это Е. В. Базаров («Отцы и дети» И. С. Тургенева): «Люди, что деревья в лесу. Ни один ботаник не станет заниматься отдельною березой».
Богданов — начитанный автор, сам писал. Нельзя исключить, что «лес — дерево» попали в его лексику из Тургенева. Но в равной степени справедливо, что совпадение нечаянно, и тогда оно приобретает особое значение — его причиной становится не простая памятливость, а структура мысли, устойчивое мировоззрение, складывающееся стихийно, под влиянием неконтролируемых обстоятельств ежедневного и многовекового исторического существования. Можно заключить, что и Тургенев проницательно увидал набиравший силу общественный тип: и действительность пошла в направлении, благоприятном для людей этого, а не другого типа. А. Богданов принадлежал как раз к «базаровской» генерации.
Из статьи А. Платонова «О культуре запряженного света и познанного электричества» (1922):
«Человек прошлый и настоящий жил и живет чувствами, настроениями; а всей этой многоголосой, крайне недисциплинированной органической бандой командует хребет, позвоночник… — область бессознательной физиологической деятельности… Я хочу сказать, что душа прошлого и в большинстве теперешнего человека проявляется только в отношении к женщине, в поле» (3, с. 521).
Отчего же, пол — это и отношение женщины к мужчине, взаимоотношение. Взгляд Платонова односторонен, из него следуют с неизбежностью схематизация бытия, упрощение, а значит, искажение личных и социальных связей. Существо, образ которого сложился в уме Платонова, может быть очень условно названо «человеком» — такой?то и мог стать материалом не только литературных, но социальных экспериментов. Еще бы, люди — те же деревья, а лес рубят — щепки летят. Ни один ботаник
В основании литературной утопии лежит, кроме недовольства сложившимся государственным порядком, примитивное представление о человеке. Художественное и публицистическое творчество молодого Платонова это подтверждает. «В чем суть коммунистической культуры?» — спрашивает он. В том, чтобы «все видимое и невидимое сделать дисциплинированной, отрегулированной производительной силой» (3, с. 522).
Сравним: «Плановое хозяйство, четко регулируя общественные взаимоотношения, должно создать в организме наиболее рациональные общественно — рефлекторные сочетания (биологический тейлоризм) и сведет к нулю все травматизирующие биохимические факторы»[47] .
Автор полагает, плановое хозяйство способно регулировать биохимию организма, минуя прямое биохимическое воздействие. Да ведь это шаманизм, первоначальная магия в чистом виде. Платонов целиком разделяет эти убеждения — дисциплинировать все и превратить в производительную силу.
Спустя много лет после этих слов, в конце 80–х и в начале 90–х годов XX столетия наша газетная публицистика заговорила о русском фашизме, недоумевая: откуда он в стране, так потерпевшей от фашизма? Естественный вопрос, однако сопоставим теорию и практику германского фашизма с тем, что говорилось и делалось в России после революции. Если отбросить национальные различия, много похожего: дисциплина, производство, вмешательство во все области индивидуальной жизни; коллективные ценности, пренебрежение личным бытием, примитивный образ человека. Одна из очень важных причин, объясняющих, я думаю, отчего западный мир поднялся против фашизма, состоит как раз в этом — фашизм разрушал исторические ценности, выработанные в течение столетий, в частности ценность индивидуальной жизни.
Ничего похожего в России, которая потому и оказалась беззащитной перед собственным фашизмом, возникшим, разумеется, не в конце 80–х годов — тогда он лишь обнаружился. Задолго до вдруг (и справедливо) спохватившихся журналистов русский мыслитель Г. П. Федотов писал в статье «Новый идол» (1935): «Вчера можно было предсказывать грядущий в России фашизм. Сегодня он уже пришел». «Это нечаевский корень, который принес свой достойный плод в русском варианте фашизма (кстати, и весь мировой фашизм поднялся на ленинских дрожжах)». «Сталинизм есть одна из форм фашизма…»[48].
В начале XXI в. эта мысль едва ли вызовет возражение, если рассматривать родственность двух режимов не публицистически, а по существу, которое состоит в том, что оба являются тоталитарными, т. е. абсолютно исключающими, вопреки пропагандистской фразеологии каждого, любую индивидуальную самостоятельность и сводящими на нет как раз то, что делает человека человеком. По этой?то причине оба режима именуются бесчеловечными.
Об этом и писал Ленин в «Очередных задачах Советской власти» (1918), рассуждая «о значении именно единоличной диктаторской власти»: «Всякая крупная машинная индустрия — <…>источник и фундамент социализма — требует безусловного и строжайшего единства воли, направляющей совместную работу… десятков тысяч людей<…>Но как может быть обеспечено строжайшее единство воли? Подчинением воли тысяч воле одного»[49].
Так и произошло, причем «подчинение воле одного» до чрезвычайности близко — не говорю, тому, к чему звал, например, Маяков — ский (беру почти наугад из поэмы «В. И. Ленин»: «Сообща взрывайте! Бейте партией! // Кулаком одним собрав рабочий класс»); почти в одно слово с тем, что писал А. Платонов в стихах, в прозе, в публицистике, писал с полным личным одобрением, хотя как художник опровергал то, что одобрял как гражданин. Оставляю без ответа вопрос, можно ли требовать от художника, чтобы он еще и
Пишу так потому, что допускаю: видимое ныне в ясном свете могло не казаться таковым 70–80 лет назад, однако сам себе нахожу возражение: были и тогда люди, понимавшие, куда идет дело. Вот что писал немецкий исследователь по горячим следам большевистского переворота: противники большевизма давно утверждают, что при коммунизме положение России изменится только в одном: «Вместо царей угнетателями народа станут коммунистические вожди (das Volk fur einen Despoten — den Zaren — mehrere, namlich die Kommunistenfuhrer, eigentauscht habe…). Старая чиновная деспотия сменит одежду и личность, старые методы управления сохранятся и даже ухудшатся»[50]. «Государство, которое создали коммунисты, было деспотическим»[51] .
Вернусь к Г. П. Федотову. Он — редкий из плеяды русских умов конца XIX и первой половины XX столетия, кто не только разглядел в большевизме продолжение традиции национальной истории; разгадал ответственность (или, мягче, соучастие) большевизма за разгул всемирного фашизма (ныне к этому можно добавить государственный и вообще политический терроризм), но кто с глубокой, трагической проницательностью обнаружил податливость душ и умов русских людей фашизму, понимая под этим, среди
