бутылкой о булыжную мостовую. Сотни осколков, блеснув под электрическим светом, как капельки воды, брызнули в разные стороны.
— Ну зачем ты это? — недовольно проговорил Гриша. — Тут пацаны босиком бегают, машина может прокол сделать.
— А нам какое до этого дело? — безразлично отмахнулся Жора. — Пошли, кореши.
Этот поступок Жоржа Мухаммедова вызвал у Гриши чувство неприязни к своему новому знакомому. В тот вечер они скоро расстались, и Гриша дал себе слово больше не ходить с Костюнчиком и его странным приятелем. Легко было дать это слово самому себе, а выполнение его зависело не только от желания Гриши. С этого вечера Гриша почувствовал, как будто ниточка липкой паутины протянулась между ним и Жорой Мухаммедовым. И очень трудно было порвать эту паутину. Время от времени Мухаммедов один или в сопровождении Костюнчика подстерегал Гришу около кино. Обычно это было за пять-шесть минут до начала сеанса. Они забирали последнюю пару билетов, оставшихся у Гриши, и все трое шли смотреть фильм. Гришу тяготили эти встречи, особенно в первое время. Он пытался быть настороже, чтобы вовремя исчезнуть, но ему это никогда не удавалось. Первым всегда неожиданно появлялся Жора и бросал свое обычное:
— Здорово, кореш! Расторговался?!
После сеанса Жора «забегал», и очередная поллитра распивалась, а затем разбивалась вдребезги все в том же переулке. Постепенно Гриша начал втягиваться в эти ночные мимолетные выпивки. Ошеломляющее ощущение от первого глотка водки уже прошло и больше не повторялось. Теперь он мог спокойно отхлебнуть из бутылки три-четыре больших глотка и, кроме того, сделал одно открытие, наполнившее его гордостью. На него водка почти не действовала. По крайней мере, он не пьянел, как Костюнчик и даже Жора Мухаммедов. А они уже с уважением поглядывали на своего собутыльника, выпивавшего одинаково с ними и остававшегося таким же спокойным и замкнутым. И все-таки Грише не правилось назойливое дружелюбие Мухаммедова и заискивающее панибратство Костюнчика. Он даже не прочь был грубо порвать знакомство с Жорой, но его останавливало то, что сейчас обо всем знает Костюнчик Гурин. Гриша ни на минуту не сомневался в том, что на другой же день после разрыва Костюнчик по указке Мухаммедова раззвонит по всей школе о спекуляции билетами. В этих условиях Гриша сделал только один шаг, если уж не к разрыву, так к отказу от покровительственного отношения к нему Мухаммедова. Когда во время очередной встречи Жорка предложил «забежать», Гриша коротко ответил:
— Сегодня я забегу. На чужие не пью.
Мухаммедов удивленно взглянул на него, но не сказал ни слова. С тех пор стало правилом: выпивку покупали по очереди. Впрочем, за Костюнчика всегда покупал Мухаммедов.
Гриша всегда и во всем старался быть самостоятельным. Но сейчас он не заметил, как легкая нажива от спекуляции, знакомство с Жоркой Мухаммедовым и ночные выпивки незаметно начали влиять на него, меняли его взгляды. Он уже не возмущался, когда Жорка разбивал пустые бутылки в тенистом переулке, где днем играет множество детей. Раньше он считал свою спекуляцию делом постыдным, но успокаивал себя тем, что в его положении это единственный выход. Сейчас же, чувствуя, что Жорка одобрительно смотрит на его успехи, а Костюнчик откровенно завидует, Гриша стал смотреть на свои поступки снисходительно, даже гордиться тем, что ему так все удается.
Но однажды Гриша понял, что начал жить двойною жизнью, стал человеком с двумя личинами. Школа, комсомол, Игорь Непринцев, Тимур Гулямов знали его одним, а Жорка Мухаммедов и Костюнчик — совсем другим. Он поймал себя на том, что в кругу своих одноклассников возмущается и порицает то, чем вынужден восхищаться, разговаривая с Жоркой и Костюнчиком.
Поняв это, Гриша пришел в смятение. Он всей душой тянулся к таким, как Игорь и Тимур, но что-то непонятное и липкое уже связывало его с Жоркой. Да и что скажут Игорь и Тимур, когда узнают о его поступке? Поймут ли они его? Грише начало казаться, что даже его мечта выучиться на летчика стала призрачной, менее доступной, чем год тому назад. Не находя выхода, Гриша еще больше замкнулся в себе, стал еще более молчаливым. Даже одноклассники заметили происшедшую в их товарище перемену, заметили, но не обратили внимания. Мало ли что могло быть. У каждого свои неудачи и неприятности.
В тот злосчастный вечер, когда Гриша увидел, как Елизар избивает его мать, первым побуждением мальчика было кинуться ей на помощь. Произойди этот случай на год раньше, он так бы и сделал. Кусаясь, царапаясь и плача, он выплеснул бы в рябое лицо отчима все, что в этот момент вскипело в его детском сердце. Но сейчас он был уже старше своего фактического возраста. Он не мог кричать и плакать как ребенок. Он хотел биться и мстить как взрослый, причем как взрослый типа Жорки Мухаммедова. Только брошенный исподлобья взгляд, так испугавший Елизара, выдал то, что творилось в эту минуту в душе мальчика.
В тот вечер, уведя Домнушку вначале на кухню, а затем во двор, где стояла его кровать, Гриша не сказал ни слова. Он только молча гладил руку плачущей матери, и горячая терпкая жалость к ней сжимала его сердце, становилась комом в горле и выжимала из глаз скупые, уже недетские слезы. Домнушка так и уснула в кровати сына, а он до утра просидел рядом, охраняя сон матери и думая свою невеселую думу.
На следующий день Домнушка спозаранок ушла стирать к знакомым на соседнюю улицу. Вернуться она должна была только к вечеру. Всю первую половину учебного дня Гриша, сидя за своей партой, обдумывал что-то, очень далекое от предмета школьных занятий. На вопрос преподавателя Гриша ответил, что нездоров и отвечать не может. После третьего урока он неожиданно собрал книги и ушел из школы.
Елизар удивился раннему возвращению пасынка из школы.
— Ты чего так рано? — спросил он непривычно добродушным тоном, в котором, однако, чувствовалась затаенная настороженность.
— Учитель заболел. Последних уроков не было, — спокойно ответил Гриша.
Занимаясь различными делами по дому, он несколько раз входил в комнату, где работал отчим. Каждый раз Елизар настораживался, искоса наблюдая за пасынком, прислушиваясь к его шагам, когда Гриша возился за его спиной. Но все шло, как обычно, и в конце концов Елизар сам посмеялся в душе над своими страхами. Он перестал обращать внимание на пасынка и потянулся к очередной поллитровке.
Только этого и дожидался Гриша. Увидев, что Елизар сосредоточил все внимание на выпивке, Гриша молниеносно перешел в наступление.
Елизар был беспомощен без костылей. Они всегда лежали около него. Овладеть костылями и поставил своей первой задачей Гриша. Отбросив один из них к порогу, он вторым изо всех сил стукнул отчима в бок. Елизар кувыркнулся со стульчика. Гриша тем временем опрокинул столик с инструментами, так что Елизар не мог дотянуться ни до молотков с ножами, ни до колодок. В маленькой комнатушке завязалась жестокая драка мальчика с калекой. Преимущество было на стороне Гриши. Он был вооружен костылем и не давал отчиму подняться с пола. Всю ненависть, накопившуюся в его сердце, вкладывал он в свои удары. Елизар швырял в Гришу все, до чего смог дотянуться. Гриша был увертлив, а костыль оказался неплохим оружием. Дрались молча, без воплей и ругани. Елизару было стыдно звать на помощь против мальчишки, своего же пасынка, а Гриша не нуждался в помощи. Он только негромко после каждого удара приговаривал:
— Это за маму! Это за дармоеда! Это за захребетника! Это за лодыря! Это за маму! За маму! За маму!
По лицу Елизара текла кровь, на теле, казалось, не осталось ни одного живого места. Получив особенно увесистый удар костылем по голове, он растянулся на полу. Гриша с удовлетворением смотрел на поверженного врага. Запал ярости проходил. Но недаром Гриша думал всю ночь и половину сегодняшнего дня. Намеченная им программа была еще не до конца исчерпана. Он отошел к двери и, недоверчиво глядя на медленно приходившего в себя Елизара, спросил:
— Будешь еще маму бить? Будешь меня дармоедом обзывать? Ну, говори! Будешь?
Елизар попробовал отмолчаться. Но Гриша все еще был настроен агрессивно, конец костыля болезненно ткнул Елизара под ребро.
— Будешь? Говори, будешь?..
— Не буду, хватит, — промычал Елизар.
