депутатов на фабриках и заводах и выпрямление линии партии. Она обещала сообщить о своем согласии войти в руководящий центр».
24 ноября 1923 года политбюро поручило председателю Центральной контрольной комиссии Валериану Владимировичу Куйбышеву: «Вызвать тов. Коллонтай и переговорить с ней».
Куйбышев составил записку, которую отправил в Политбюро:
«Следствием не установлено, что тов. Коллонтай состояла членом “Рабочей группы”. Но безусловно установлен факт ее связи с активными деятелями этой группы, устройства с ними конспиративных совещаний…
Ответы тов. Коллонтай на мои вопросы явно уклончивы и неискренни…
Ввиду высказанного тов. Коллонтай недоверия к партии и нежелания ее сказать всю правду, партия имеет право не доверять тов. Коллонтай ту ответственную работу, которая она сейчас ведет. Тов. Коллонтай должна быть отозвана из-за границы».
Записки Куйбышева было достаточно для того, чтобы остаток своей жизни Коллонтай провела в общении с чекистами. Ее бывшие товарищи по «Рабочей оппозиции» погибли. Коллонтай бросилась к Сталину:
— Разумеется, я не разделяю позицию блока. Мои личные отношения к Зиновьеву и Троцкому вам известны. Я целиком поддерживаю генеральную линию и полностью разделяю вашу установку в курсе внешней политики…
На прощанье не забыла сказать генеральному секретарю:
— Я вам за многое неизменно благодарна. Ваша товарищеская отзывчивость, вы такой чуткий…
Сталин — насмешливо:
— Даже чуткий? А говорят — грубый. Может, я и в самом деле грубый, но не в этом дело…
Генеральный секретарь взял ее под свое покровительство. Докладная записка Куйбышева была отправлена в архив.
«По телефону, — записала в дневнике Коллонтай, — справилась в ЦК, когда же мне прийти за ответом. Мне ответили, что приходить незачем, так как “дело” выяснено и снято с меня… Но пережить пришлось много и глубоко. Было много тяжелых встреч с товарищами. Дороги разошлись. Александр Гаврилович Шляпников меня не понимает и считает “карьеристкой”. Это больно».
Постепенно Коллонтай становится другим человеком. Сама удивляется переменам, которые в ней совершаются:
«Вспомнила, что когда я выходила замуж за Коллонтая, мать моя тщательно пыталась заинтересовать меня обстановкой будущего семейного очага. Только бы у меня был свой письменный стол и книжный шкаф, остальное неинтересно и неважно. А сейчас я обдуманно и с любовью выбирала каждую вещь для новой гостиной в полпредстве…».
Она по-прежнему заботится о своей внешности, следит за модой:
«За какие-нибудь десять-двенадцать лет женщины сумели изменить свою фигуру. Нет больше “боков”, исчезли груди-подушки. Многие не носят корсетов. А в нашу молодость не носить корсетов — это был “вызов” обществу».
Расставание с корсетом шло только девушкам с завидной внешностью. Остальные расплылись в бесформенных одеяниях. Но потом в моду вошли фасоны, подогнанные по фигуре, осиные талии и плоские силуэты. На фигуру Коллонтай грех было жаловаться.
«Сегодня официальный обед, который кабинет министров дает в мою честь. Как добросовестная камеристка-горничная я сама себе приготовила все принадлежности вечернего туалета. На моей постели аккуратно разложено темно-лиловое бархатное платье, золотые парчовые туфли, такой же миниатюрный ридикюль с тонким батистовым платком и гребеночкой, ведь я все еще ношу коротко остриженные волосы. И после тифа в двадцатом году они продолжают виться, но расческа всегда под рукой, чтобы иметь презентабельный вид».
В определенном смысле она вернулась к стародавним временам, когда юная Шурочка ездила на балы и ее родители принимали гостей: «Прием для дипломатов, правительства и общественности я обставила с подобающей роскошью. На шести столах стояли двухкилограммовые банки со свежей икрой — роскошь небывалая в Норвегии. Даже на обедах у короля свежая икра подается лишь на маленьких сандвичах. Живые цветы, лакеи с “Советским Абрау-Дюрсо” усердно подливали в бокалы, а в перерыве давался концерт русской музыки, и молодая норвежская танцовщица танцевала на манер Дункан под русские мелодии».
Малоприятные новости из Советского Союза, конечно, доходят, но дурные вести она гонит от себя, списывает на уныние и малодушие своих старых подруг:
«Дома трудная полоса, недород сказывается — еще не овладели новыми формами хозяйства. Партия работает, шлет по деревням хороших работников, но есть перегибы. В Ленинграде и Москве (даже в столицах!) голодно. Мои приятельницы из Ленинграда, друзья моей юности, до сих пор не вжились в новые условия. Письма от них, от сестры моей Адели полны жалоб и просьб выслать шведские кроны на Торгсин».
Торгсин — это Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами, где принимали как валюту, так и золотые кольца, коронки, крестики, браслеты. Советская финансовая система разрушилась. Продовольствие выдавали по карточкам. Магазины были пусты. Продукты остались только в закрытых распределителях или в магазинах Торгсина, как и описано в романе Булгакова «Мастер и Маргарита».
«Сестра Адель и ее семья, подруги моей юности — такие они все исхудавшие, голодные, пришибленные и безынициативные, — записывает в дневнике Коллонтай. — Работают, а работа им чужда.
Особенно жаль мне сестру Адель. Все плачет о трагической смерти сына. И это когда-то красивое лицо, исхудалое, прозрачно-бледное. Пьет чай, а кусочки сахара кладет в потертый ридикюль, и на него капают слезы когда-то гордой, энергичной и шикарной Адель.
У них многое от безволия, много нытья и неумения жить в новых условиях… Раздала всю свою валюту, что имела на руках, но разве это помощь? Посылаю им всем ежемесячно из Швеции на Торгсин… Чувство, точно я перед ней и всеми этими “тенями прошлого” виновата».
Сознавала ли она, что происходит в стране реального социализма? Или даже самой себе не желала признаваться, что революция, дело всей ее жизни, не принесла счастья людям? Что в таком случае и она виновата в происходящем со страной?
Возможно, она все и видела, и понимала, но ее это не интересовало. Что же осталось от некогда мятежной, непокорной, прямой до резкости, принципиальной до невозможности, жаждавшей справедливости и готовой сражаться за нее Коллонтай? Пожалуй, ничего.
Почему? Люди с возрастом меняются? В юности бунтарь, в зрелые годы — консерватор? Иссякла любовная страсть, во многом управлявшая поступками Коллонтай? И стало ясно, что она предельно холодный и эгоистичный человек, думающий только о себе. И не была ли та единственная свобода, которой она действительно жаждала, свободой выбирать себе партнеров и свободой от обязательств перед другими? Для этого, правда, пришлось совершить революцию…
Да и пришло трезвое осознание, что времена наступили опасные. Это против царского правительства можно было бунтовать. Что не так — вытребовал загранпаспорт, и в свободные края: Цюрих, Париж, Лондон. А еще кричали «тюрьма народов»… Это вот при советской власти по-настоящему стало страшно. И командировка за границу — высшее счастье. Ради этого надо идти на все — унижаться перед хозяином, исполнять любые указания, предавать старых товарищей и некогда любимых мужчин. Зато в нарушение всех норм и установлений ее сыну тоже разрешили работать за границей. И даже определили в Стокгольм, под заботливое мамино крыло. Коллонтай знала, от кого зависело ее личное благополучие и благополучие ее сына с семьей.
В дневнике о Сталине — только восторженно. Приехав в Москву, всякий раз старалась попасть к нему на прием. Понимала, что расположение хозяина — единственная гарантия безопасности:
«Позвонила по ночному телефону. Попала на “хозяина”.
— Кто говорит?
— Это я, Коллонтай. Я в отпуске в Москве, очень хочу вас повидать, Иосиф Виссарионович…
Иду по длинным коридорам, отремонтированные, в коврах, чистота пароходная.
