— Не понимаю и не хочу понимать вашей игры, княгиня. Наивность в вашем возрасте не производит благоприятного впечатления и будет смешить всех, тем более императрицу.
— Но так и только так воспитан мой сын, и я не допущу смущать его мысли подобными двусмысленностями, для которых, я в этом уверена, действительность не дает решительно никаких оснований.
— Вы неисправимы, княгиня. С вами так же трудно и бесцельно говорить, как и восемнадцать лет назад. Только поверьте, ваша игра не пойдет на пользу ни вам самой, ни даже императрице. А впрочем, прощайте.
ПЕТЕРБУРГ
Царскосельский дворец
Екатерина II, А. С. Протасова, М. С. Перекусихина
— Государыня-матушка, новость-то какая, слыхали ли, графиня Орлова преставилась.
— Что ты, Марья Саввишна! Откуда узнала?
— Анна Степановна сказала. К вам, государыня, идет. А я по черной лесенке упредить вас решилась. Мало ли…
— Ты мой ангел-хранитель, Марья Саввишна. Что бы я без тебя делала? Обо всем подумаешь, обо всем вовремя похлопочешь. А, Анна Степановна, рада тебя видеть.
— Ваше величество, новость у меня скорбная.
— Опять скорбная! Да будет ли им в этом году конец?
— Дядюшка мой, граф Григорий Григорьевич, овдовел. Приказала долго жить Екатерина Николаевна. Сколько по врачам ездили, знаменитостей сколько перевидали. И в Италии жили, и в Швейцарии, да не дал Бог веку, ничего не поделаешь.
— Жаль, конечно, но, надо думать, Григорий Григорьевич скоро оправится. Не так уж долго и пожили. Другую найдет невесту, поздоровее. Ему, богатырю, разве такая былиночка прозрачная нужна была?
— То-то и оно, государыня, коли оправится граф.
— А что, тоже захворал?
— Болезнь-то что — похоже, государыня, умом тронулся.
— Полно тебе, Анна Степановна, скажешь тоже.
— Как хочешь, государыня, а иначе не сказать, — жена на руках померла. Дышать ей трудно было, так Григорий Григорьевич ее все последние ночи на руках носил — то по покоям, то по балкону, а то и по парку. Носил да баюкал, как малое дитя. Врачи уговорят — на минуту на постелю опустит и опять на руки берет.
— Это Гриша-то?
— Что, государыня, она уж дух испустила, вот тут он и тронулся в уме: ни за что отдавать не хотел. Покойницу в свою постелю пристраивать стал. Мол, тут лучше отогреется, в себя придет. На подушки посадил да и косы расчесывать принялся. Еле оторвали, право слово.
— Чтоб Григорий Григорьевич да таким оказался…
МОСКВА
Дворец Орловых в Нескучном
А. Г. Орлов, камердинер Филимон, Г. Г. Орлов
— Ваше сиятельство! Вот радость-то несказанная для графа Григория Григорьевича, вот радость!
— Здорово, Филимонушка. Что братец?
— Да что тут скажешь, ваше сиятельство. Телом-то наш граф, может, и здоров, а душой… Цельными днями по покоям ходит. Молчит, кушать не позовешь — не вспомнит. И все графинюшку нашу, царство ей, ангельской душеньке, небесное, поминает. Как гулять любила, к каким цветочкам благорасположение имела, как его сиятельство звала. И правда, есть что вспомнить: ласково таково, радостно, словно песню поет. Да что там!
— Еще и ты, Филимонушка! Тебе бы братца поддержать, развлечь, а ты, как баба, разнюнился.
— Ваша правда, ваше сиятельство, да больно ладно граф с графинюшкой жили. Света Божьего друг за дружкой не видели. Куда он, туда и она, он отойдет ненадолго, места себе Катерина Николаевна не находит — не случилось ли чего, нет ли беды какой. Увидит Григория Григорьевича, вся засветится, смехом так и зальется: «Соколик мой, милый мой!» Иных слов для супруга и не знала.
— Да кто бы подумал, что кузина так быстро приберется.
— Теперь-то уж дело прошлое, ваше сиятельство, только здоровье у графинюшки всегда было слабое. Не то чтобы хворала, а так — зябла все, тепла искала. Чтобы на крыльцо аль в прихожую выбежать — никогда. Всегда в шаль укутается.
— Все думалось, в замужестве сил наберется, расцветет.
— Да вот не набралась, не судил Господь.
— Врачи опять-таки за границей.
— Что вы, ваше сиятельство! Мало ли ихнего народу у нас перебывало. Где его сиятельство о каком лекаре ни услышит, тотчас к нему с графинюшкой едут. Что денег переплачено было, а толку?
— И деток не оставила.
— По моему разумению, валю сиятельство, то графинюшку и сгубило: каких только снадобий не принимала, чтоб забрюхатеть. Уж граф как отговаривал, успокаивал, слышать не хотела.
Шаги тяжелые. Неверные. Половицы то заскрипят, то притихнут. Слова тихие. Невнятные. Портьера на двери заколыхалась. Снова опала. Не уходит ли?
— Ваше сиятельство!
— А, это ты, Филимон.
— Я-с. Граф Алексей Григорьевич к вам, ваше сиятельство.
— Алексей Григорьевич… Повременить вели… недосуг мне…
— Братец! Гриша…
— Зовет кто?
— Братец, неужтр не узнал?
— Братец…
— Алеша я, братец, да погляди ж ты на меня.
— Братед… Пойти графинюшку упредить, чтобы убралась. Не любит неубранной к гостям выходить. Сейчас упредить…
— Гришенька!
— Гости собираться начинают. Филимон, слышишь? Гости.
— Ваше сиятельство, да вы графа за ручки возьмите, к себе поверните. Может, тогда и увидит. Тихонечко только, не испужать бы.
— Ты, Алеша? А все тебя ждал. К Катеньке пойдем. Давненько не видались. Скучала она по тебе. Слова хорошие говорила.
— Может, тут присядем, братец. Поговорим.
— Чего же тут, на проходе-то. Мы к Катеньке пойдем. Вот только запамятовал я, где покои-то графинюшкины. Экой бестолковый! Сюда ли, туда ли?
— Не беспокой себя, Гриша. Филимон все что надо сделает. Все найдет.
— Найдет, говоришь. Не найдет, Алеша. Господи, что же это я! Катенька-то наша, графинюшка… Слыхал, братец, не вернулась. Не захотела. Как просил Христом Богом, не оставляла бы меня одного.
