— И то правда, чего в чужой жизни копаться. Породнишься и так узнаешь. А пока позови-ка мне ученого нашего, потолковать с ним хочу, рука у меня легкая.
— Дай Бог тебе, государыня наша, всяческих благ да радостей. Бегу, государыня, бегу.
— Ваше императорское величество, князь поведал мне счастливую весть, что вы пожелали видеть меня — признательность и восхищение лишают меня слов.
— Садись, садись рядом, Иван Иванович. Вон сколько слов хороших о тебе со всех сторон слышу, а тебя самого во дворце не видала. Чего ж ты хоромами моими пренебрегаешь аль скуки боишься?
— Ваше величество, вам ничего не стоит наказать меня, но не за вину — за беду мою.
— Беду? Как это?
— Я никогда не имел чести быть допущенным в ваши чертоги, и мысль о вашем императорском величестве была всегда мыслью о божестве, лицезреть которое вблизи я недостоин.
— И как же это ты так решил — достоин, недостоин? Не тебе судить — чай, дворцовые порядки знаешь.
— Вы обращаетесь к моему детству, ваше величество. Но то, что доступно ребенку, часто становится недостижимым в зрелые лета. Я не вижу в себе никаких талантов, которые давали бы мне право просить о месте в окружении вашем.
— И тут тебе, Шувалов, самому не решать.
— Простите, ваше величество, если мое суждение оказалось слишком решительным перед лицом моей монархини.
— А коли б не монархини, а просто дамы?
— О, тогда бы я не испытывал никаких сомнений!
— И все равно бы не пришел?
— Напротив — пренебрегая разрешениями, я постарался бы доказать, что могу заслужить внимание дамы. Самой прекрасной дамы на земле.
— Поди, пробовал, и не раз?
— Не приходилось, ваше величество. Только милостивые слова ваши дали выход сокровенным мыслям, в которых я сам себе признаваться не решался.
— Может, жениться собираешься?
— И в мыслях такого не имел.
— Что ж так? Вот я к тебе свахой за сестрицей твоей — князь Голицын руки ее просит.
— Какое ж это сватовство, ваше величество! Одного слова вашего достаточно, чтобы все совершилось по воле вашей.
— Да не хочу я, чтоб по царскому слову!
— О, ваше императорское величество, разрешите мне не отвечать, иначе я рискую оказаться недостаточно учтивым.
— Да нет уж, говори, приказываю, говори!
— Вы вырываете слова эти у меня насильно, ваше величество!
— Пусть, мой грех. Так что же сказать-то хотел?
— А то, ваше величество, что имел я в виду не царское слово.
— Какое же еще?
— Прекрасной дамы. С царями спорят, с красотой никогда. Я жду наказания за свою дерзость, ваше величество.
— За дерзость, говоришь… Это ты сейчас про красоту-то придумал?
— Всегда так думал, с тех пор как увидел вас во дворце.
— Когда ж то случилось?
— Тому лет пятнадцать. С тех пор не знаю и не могу вообразить иной красоты воплощенной.
— Изменилась я с тех пор, Шувалов…
— О, вы стали еще прекрасней, ваше величество, и вы это знаете! Самые прекрасные кавалеры Европы повторяют вам это каждый день, не сомневаюсь. Чем вас могут удивить мои слова! А когда вы скачете на лошади, спрыгиваете с седла, кто может удержаться от возгласа восхищения! Я не говорю о танцах — они ваша стихия, и вы не знаете себе в них равной. Но, ради Бога, простите, ваше величество, я опять позволил себе забыться в присутствии монархини и заслужил десятикратное наказание.
— Да нет, не сержусь я на тебя, Шувалов…
— Благодарю вас за милосердие, но все же я могу его исчерпать своими неуемными восторгами. Вам станет скучно, государыня.
— А вот поди ж ты, не становится!
Тверская губерния
Сельцо Люткино
Л. И. Орлова, Н. И. Зиновьев, Акулина Анисимовна
— Братец, родненький, наконец-то! Все глаза проглядела, тебя ожидаючи. Сказывай, сказывай, милостивец, что робятки мои, что со службой ихней, здоровы ли? Чего так долго не ехал? Акулина, Акулина, распорядись самоварчик раздуть, на стол собрать! Да проворней, Господи, не видишь, Николай Иванович приехал?
— Вижу, матушка, все вижу, да не гони ты меня, никак и мне про баричей наших узнать хочется. Не чужая, чай!
— Лукерьюшка, сестрица, да не лотошись ты. Сей час все узнаешь. С новостями хорошими приехал, так что душой успокоишься.
— Ой, слава тебе, Господи, слава тебе! С полком-то что вышло, братец?
— А то и вышло, что всех троих по старой записи в Преображенский полк и определили. Так я тебе скажу, сестрица, младшим-то удалось в полку остаться только потому, что командир решил не разлучать братцев-то. Как они вместе с моими сынками выстроились, как командир на них глянул, так и руками развел: больно хороши парни, говорит. Всем взяли: и ростом, и осанкой, сажень косая в плечах, лица — кровь с молоком. Ты мне, сказал, целую гвардейскую роту привел, спасибо тебе, а матушке ихней, супруге Григория Ивановича поклон особый, что красавцев да удальцов таких вырастила.
— Вот утешил-то, братец, вот утешил! А пробовать-то их господин командир не стал?
— Как не стал! И про грамоту спросил, и об арифметике дознался, и как на коне держаться умеют, и из ружья стрелять. Веришь сестрица, тут уж лучше всех Алексей Григорьевич наш отличился.
— Да полно тебе, Николай Иванович!
— Полно не полно, а так уж вышло. Да еще Алексей Григорьевич на немецком диалекте пару слов сказал. Капитан при том из немцев был, растаял прямо. «Молодец, говорит, отличный зольдат будешь».
— Так ведь и Гришенька бы мог.
— Григорий Григорьевич, как всегда, заленился, утруждать себя не стал. Ну а Иван Григорьевич, он у нас в науках послабее.
— А племянничек-то мой Василий Николаевич как?
— Не положил охулки на руку, Лукерьюшка. Одно слово — наша, зиновьевская кровь.
ЛОНДОН
Министерство иностранных дел
Правительство вигов
— Отставка Алексея Разумовского! Невероятно.
— Не так уж невероятно, если себе представить, что императрице Елизавете за сорок. Это ее
