только для того, чтобы вернее убить ее».
Последняя фраза хорошо передает содержание всего процесса. Обвиняемых успешно уличали в том, что они активно, героически действовали в главных революционных событиях, но обвинитель Фукье- Тенвиль разъяснял, что они действовали так в интересах роялизма! За отсутствием улик дело доходило до того, что кому-то приписали кражу нескольких рубашек или десятка яиц. Судилище превратилось в чудовищный фарс, в профанацию самой Революции. Против Эбера использовали его газету «Пер Дюшен» — признанный рупор санкюлотов. Ее цитировали и находили в ней какой-то тайный контрреволюционный смысл. Недавних ультра-революционеров переделывали в контрреволюционеров. Всех, за исключением одного, оказавшегося тайным осведомителем Робеспьера, приговорили к смерти. Слишком очевидно обнаружилось осуждение народного движения санкюлотов. Трудовой Париж охватило какое-то непонятное, но страшное отчаяние. Сохранилось множество донесений полицейских агентов, запечатлевших разговоры, реплики, разные выражения горестных чувств бедняков. Осведомитель Прево слышал, как говорили, что «если бы Марат был еще жив сейчас, он был бы обвинен и, возможно, гильотинирован, он слишком много кричал в пользу народа».
4 жерминаля (24 марта) осужденных повезли на казнь. Одни держались твердо, мужественно, другие впали в отчаяние. Моморо, отдавший Революции все, спокойно готовился отдать жизнь. Он написал жене: «Не сохраняй за собой типографии, которой ты не сможешь руководить одна. Воспитай моего сына республиканцем, каким я был и остаюсь. Я спокойно иду на эшафот». Гордый Венсан возмущался рыданиями и дрожью Эбера: «Если он будет и далее кривляться, я потребую, чтобы его повезли на тележке одного». Мечтатель и романтик Клоотс, «оратор рода человеческого», продолжал жить в мире грез о всеобщем счастье, в которое он свято верил: «Похороните меня на зеленой лужайке». Чудак! Обезглавленные тела бросят в общую яму и засыплют негашеной известью…
Но что это? Осужденные с высоты своих роковых телег по пути от Консьержери до площади Революции видят радостные толпы, множество веселых, празднично одетых людей. Еще бы, для всех скрытых роялистов, для богатых буржуа сегодня праздник! Ведь сейчас отрубят голову тому, кто предложил чудовищный «аграрный закон»! Площадь полна зрителей, окруживших сцену-эшафот. За места вблизи платят большие деньги. Публика, богатая публика веселится! Не видно только народа из Сент-Антуанского предместья. Ведь убивают его друзей. Когда Эбера привязывали к доске, то плотник, помогавший палачу, снял свой красный революционный колпак и вытер Эберу лицо за мгновенье, как на того рухнул тяжелый нож гильотины. Какое чувство испытывал этот рабочий? Сочувствие, жалость? И кого он жалел? Эбера или саму Революцию? Возможно, рабочий хотел, чтобы она погибала с достойным видом…
Камилл Демулен ликовал: казнь Эбера, апостола «Святой гильотины» и его товарищей он воспринял как начало краха диктатуры террора. Пробил час торжества демократии и великих принципов Декларации прав! Он печатает седьмой номер «Старого Кордельера». В нем новые требования. Теперь мишень Демулена уже не левые террористы, но сам Комитет общественного спасения! Он требует его обновления, обвиняет Барера в отказе от политики мира, нападает и на Комитет общей безопасности. Блестящий полемист не лезет за словом в карман, члены Комитета — «Каиновы братья», «Корсары мостовой»! Демулен издевается над самим Робеспьером, обращая к нему слова Цицерона: «Если ты не видишь, чего требует время, если говоришь необдуманно, если повсюду выставляешь себя напоказ, если не обращаешь никакого внимания на окружающих, то я отказываю тебе в репутации человека мудрого».
О, легкомысленный, славный Камилл! Как ты недооцениваешь своего бывшего школьного товарища! Он теперь не робкий напудренный адвокат, только что приехавший из Арраса, уже тогда завистливый, но еще скромный внешне. Он прошел долгий путь и вырос в большого политика. Робеспьер, когда-то верный ученик Руссо, благоговевший к догмам своего учителя, сохранил лишь руссоистскую терминологию и страсть к морализации. А ведь было время, когда в Учредительном собрании он беззаветно боролся за интересы народа, за всеобщее избирательное право! Тщеславие, зависть, ненависть переродили этого кабинетного юриста в демагога, этого формалиста права и чистой демократии в одержимого властолюбца, этого умеренного, осмотрительного, осторожного человека в беспощадного, жестокого вдохновителя и организатора террора, тактичного парламентария в циничного диктатора. Теперь сам Марат содрогнулся бы в ужасе от этого холодного, педантичного прокурора гильотины. Он почувствовал вкус к власти, и этот вкус опьянил его, власть стала его страстью, ибо она должна принадлежать только таким чистым, неподкупным, как Максимилиан.
Демулен простодушно полагал, что Робеспьер уничтожил террориста Эбера, чтобы вернуться к демократии. Как бы не так! Процесс над ультра-революционерами оказался лишь первым опытом применения изобретенного Робеспьером метода обеспечения неограниченной власти. Он давно понял, что буржуазный Конвент отдаст власть любому, кто может помочь избежать опасности восстановления Старого порядка, может спасти от господства дворянства над буржуазией. Сколько заговоров затевалось с этой целью, сколько людей разоблачили себя, начиная с самого Людовика XVI, Лафайета, Дюмурье, если брать только самых крупных. Сейчас все заговорщики уничтожены, и, следовательно, террористическая диктатура больше не нужна. Но Робеспьер уже не может расстаться с властью. Конвент оставит ее в руках Робеспьера только под угрозой заговора. А если его нет? Значит, его надо выдумать! Изготовленный специально в качестве рычага власти он будет действовать еще эффективней, чем настоящий заговор.
Правда, в истории с процессом Эбера кровавый спектакль удалось поставить довольно просто благодаря легкомысленной болтовне кордельеров о восстании, которое они серьезно даже и не думали готовить. Они только шумели, кричали, увлеченно повторяя роковое для них слово. Дантон не говорил ничего подобного. Он слишком хорошо знал свой авторитет, влияние, чтобы такое могло прийти ему в голову. Тем хуже для него! Легче взять его врасплох. Стоит только превратить его открытую политическую линию на свертывание террора в заговор. Но это сложно, ибо политика Дантона ясна, определенна, она, в конце концов, разумна и одобряется многими. Значит, заговор надо найти во всей другой его деятельности за время Революции, представив ее в нужном свете. Именно над этим Робеспьер и работает. Слава богу, у Дантона есть немало мелких слабостей, он лишен коварства, он слишком открытый, доверчивый человек. Он презирает Робеспьера и считает его неспособным на большое преступление. Тем хуже для него. Он даже не заметил, что процесс Эбера использовался, чтобы приучить Конвент к ампутации частей собственного тела. Ведь Эбер и потребовался прежде всего для этого, ибо он, в конце концов, и не мог быть реальным соперником Робеспьера. Иное дело Дантон, словно специально созданный для власти. Поэтому и настала его очередь.
Надо отдать должное Робеспьеру, он заранее честно предупредил о двух «подводных камнях», один уже уничтожен, но надо убрать и второй. И здесь удивляет слепота Робеспьера, не очень ясно представлявшего себе, что же будет, когда он останется один на один с буржуазным Болотом Конвента. Конечно, он стремился завоевать расположение этой трусливой буржуазной публики. Разве он не уничтожил их злейшего врага, ультра-революционеров, покушавшихся на саму священную частную собственность? Он надеялся, что «болотные жабы» в благодарность за эту услугу позволят ему расправиться с Дантоном, если он потребует его голову достаточно властно. Но позволяет ему это не в благодарность, а в расчете на то, что Робеспьер, оставшись в одиночестве, будет всецело зависеть от консервативного большинства депутатов. Вот где таилось слабое место в тактике Робеспьера. Почему же он не сознавал и не чувствовал его?
Лютая личная ненависть к Дантону ослепляла разум Робеспьера. А ненавидел он Дантона чудовищной, животной ненавистью, ненавидел яростно, безумно, слепо. В личности Дантона все возмущало его. Скромный аскет, пуританин, воплощение добродетели — Робеспьер — не выносил жизнерадостного, могучего, цветущего, ярко талантливого, великодушного и легкомысленного гиганта. Этот прожигатель жизни, циник, весельчак имел все, чего не хватило Максимилиану — здоровье, талант, обаяние, славу, любовь очаровательных женщин, прелестную жену, детей, народную любовь. А на долю Неподкупного выпало холодное одиночество, всепожирающая зависть и сознание собственной неполноценности, сомнения, колебания, тоска. Дантон — бездельник, делающий только то, что ему хочется, свободный сибарит, баловень судьбы, а Робеспьер — вечный труженик, постоянно ощущающий неприязнь других. Но он упорен и добьется того, что те, кто презирает его, поплатятся за это жизнью… Этот гнусный развратник
