Это означало бы поднять против революции на восстание не только крупную, среднюю, но и мелкую буржуазию, то есть крестьянство, составлявшее подавляющее большинство французского населения. Вся Франция стала бы гигантской Вандеей, и все достигнутое в Париже погибло бы в кровавом побоище, после которого быстро произошла бы реставрация Старого порядка в неизмеримо более деспотической форме, чем раньше. Другой вопрос, что утверждение господства буржуазии могло бы произойти так, чтобы и неимущим, санкюлотам, будущим пролетариям досталась максимально возможная доля благ и преимуществ, политических и социальных. К этому-то и стремились монтаньяры: Дантон — с максимальным реализмом, прагматизмом, практичностью; Робеспьер — с примесью морализаторских утопий в духе Руссо; Марат — с выражением гнева, ярости, страсти угнетенных и униженных. Каждый из них (и их сторонников) думал о народе, хотел не только опираться на народ, но и удовлетворить хоть в чем-то его нужды. Они не мыслили революции без народа, не учитывая интересов народа, не отдавая самих себя народу. Они искренне служили народу, но каждый по-своему, со своими убеждениями и предубеждениями, со своим характером, со своими чувствами, страстями и пристрастиями и, конечно, со своими слабостями.
В тот же день, 21 сентября 1792 года, Конвент не только единодушно принял внешне умеренный, а по сути глубоко революционный декрет Дантона, он еще и упразднил монархию. На трибуну вышел монтаньяр Колло д'Эрбуа и потребовал выполнить волю народа — свергнуть монархию. Его пылко поддержал один из самых благородных членов Конвента, епископ Грегуар. Этот прелат церкви, не отрекаясь от своего сана, связанного с ним долга и веры, считался независимым, но фактически примыкал к монтаньярам. «Есть ли необходимость, — сказал Грегуар, — в дискуссии по этому вопросу, коль скоро все в нем единодушны? Короли в моральном отношении являются тем же, что уроды в физическом. Дворы — это кузницы преступлений, очаги разврата и логовища тиранов. История королей — это мартиролог наций!» Конвент единодушно проголосовал за упразднение королевской власти во Франции. На другой день по предложению монтаньяра Бийо-Варенна Конвент решил, что отныне время будет датироваться «первым годом Республики».
Итак, начало Конвента, казалось, предвещало, что революционное собрание в единодушном порыве выполнит свою благородную и революционную миссию, завершит достойно Революцию, защитит ее от внешних врагов и откроет Франции путь процветания и счастья. Не только Дантон с душевной широтой открывал такой путь. Марат, это концентрированное выражение ненависти угнетенных, голос их ярости и гнева, который приводил в содрогание благонамеренных буржуа, резко изменил свой тон и выразил добрую волю!
Марат публикует в первые дни работы Конвента статью «Новый путь автора». Не скрывая недовольства жирондистами, вместе с тем он заявляет, что «готов принять пути, которые защитники народа считают эффективными. Я должен идти вместе с ними». Поскольку для него превыше всего интересы отчизны, он объявляет, обращаясь к ней: «Ныне я приношу тебе в жертву мои предубеждения, мою вражду, мой гнев».
Хотя Марат и подтверждает приверженность своим прежним взглядам и требованиям, тон его явно меняется, он готов ради союза всех патриотов поступиться своими крайними убеждениями. Правда, «новый путь» Марата — следствие давления на него друзей-кордельеров. Фабр д'Эглантин признал 24 сентября в Якобинском клубе: «Это человек, за которым кордельеры гоняются весь день, проповедуя ему благоразумие, иначе он бы натворил всяких дел гораздо больше, нежели те, в которых его упрекают».
Напрасно, однако, Дантон и его друзья пытались утихомирить Марата, предотвратить опасный раскол Конвента, создать единый фронт всех республиканцев, договориться с жирондистами. Они не забыли и не простили Робеспьеру злосчастную затею направить ярость народного террора против Бриссо и его друзей, которых Неподкупный обвинял в измене и предательстве, в сговоре с Брауншвейгом. Сам он, словно спохватившись, после 2 сентября и до созыва Конвента совершенно замолчал. Он не выступает ни в Коммуне, ни в Якобинском клубе.
Робеспьер болен, он смертельно устал, и эта болезнь не столько физическая, сколько психологическая, какой-то временный паралич мысли и действия. Как всегда, в критический момент он охвачен мучительными терзаниями и сомнениями из-за неуверенности в правильности своих действий в последние недели. После 10 августа он объединился с революционной Коммуной. Но санкюлоты по-прежнему чужды ему, как и Марат. Они внушают ему внутреннюю органическую неприязнь своей грубостью, яростным анархизмом. Он мирился с этим, рассчитывая использовать народ предместий против жирондистов, но лишь навлек на себя смертельную ненависть. Теперь он обескуражен успехом жирондистов на выборах в Конвент. Устраненные из Парижа, они взяли реванш в провинции и будут в Конвенте хозяевами, как и прежде в Законодательном собрании. Вот почему он страдает, колеблется, молчит.
Его терзает также прирожденное несчастье, его родная семья, эта незаживающая с детства рана, снова открылась самым нелепым образом. Максимилиан выдвинул на столичную сцену Конвента младшего брата Огюста, а вместе с ним из Арраса является и сестра Шарлотта, 32-летняя старая дева, ограниченная, тщеславная и несчастная женщина. Родственники Робеспьера поселяются в доме Дюпле. Обстановка здесь вызывает ревнивое негодование Шарлотты; она возмущена благоговейной заботой других женщин о ее старшем брате. Вспыхивает вульгарный женский скандал, Шарлотта нанимает квартиру рядом с Конвентом и буквально вырывает брата из хищных рук этих корыстных, как ей кажется, женщин. Впоследствии в своих наивно фальшивых «воспоминаниях» она тщетно попытается облагородить свои истерические метания заботой о больном брате. А он, лишенный привычной атмосферы заботливого уюта и комфорта семьи Дюпле, оказывается в ревнивых, но неумелых и бестактных руках Шарлотты. В конце концов после некрасивых, недостойных сцен он убегает обратно к Дюпле. Конечно, эта трагикомическая история не способствует душевному покою, столь необходимому сейчас Робеспьеру.
В дополнение ко всему Робеспьер, как никогда, одинок. Собственно, эта его постоянная психологическая позиция, хотя политически он часто опирается на поддержку каких-либо союзников. Но сейчас рядом с ним никого нет. Чуждый ему Марат ведет в одиночку газетную войну против Бриссо и «его клики», хотя под влиянием друзей Дантона пытается сдерживать свою ярость. Против жирондистов действует Дантон, все еще надеясь склонить их к миру. Многие монтаньяры пытаются противостоять Жиронде. Против них суровый и энергичный Бийо-Варенн, Колло д'Эрбуа, Фабр д'Эглантин, Базир, Шабо и другие. Но это все еще действия одиночек. А с Робеспьером никого, если не считать его брата Огюста, который еще ни разу не выступал не только в Конвенте, но и вообще где-либо в Париже. Будущие близкие соратники Максимилиана пока не с ним. Филипп Леба, член Конвента из Па-де-Кале, как неопытный провинциал только пытается разобраться в обстановке. Также избранный в Конвент юный Сен-Жюст, некогда приславший Робеспьеру восторженное письмо, в таком же положении. Более опытный и зрелый Кутон только еще отходит от жирондистов, поняв пагубный характер их действий. Робеспьер изолирован. Вообще монтаньяров пока объединяет, кроме сходства взглядов, только соседство на левых скамьях Конвента.
Они явно нуждаются, чтобы кто-то объединил их в момент, когда им объявлена война не на жизнь, а на смерть, в которой они пока выступают как бы вслепую, разрозненно и хаотично. По иронии судьбы это сделают, сами того не желая, жирондисты!
А они, казалось, достигли апогея влияния и могущества, располагая подавляющим большинством в Конвенте и в правительстве. Всего год назад шумным выступлением Бриссо за войну началась сложная двусмысленная и противоречивая история Жиронды. Сейчас, после победы у Вальми и ликвидации монархии, как бы подтвердивших мудрость их политики, жирондисты хотели возглавить и завершить революцию.
Но как завершить? Вот в чем вопрос! Сами жирондисты, особенно наиболее красноречивые среди них, рисовали будущую идеальную «республику талантов», в которой ради общего блага, счастья и радости будут править Францией самые одаренные, благородные, честные и прекрасные люди, то есть они сами! Существует до сих пор миф о жирондистах, и современный французский историк Франсуа Фюре, признавая их преступления, пишет, однако, что память о жирондистах «окрашена вечным блеском молодости, безответственности и соблазнительности». Но это очень старый миф, который пытался романтизировать еще знаменитый поэт прошлого века Альфонс Ламартин в книге «Жирондисты». Увы, узнав факты, он сам
