принципиальное завоевание буржуазной революции! Конвент сам скоро согласится с ограничением своей власти и авторитета. Но пока он еще для этого не созрел, и потребуется новое обострение обстановки, чтобы так случилось. Поэтому после 2 июня Марат выглядел не столько победителем, сколько козлом отпущения.
Изнуренный, измученный, жестоко страдающий от болезни, Марат остается беспомощным в своем убогом жилище. Но он упорно твердит, что ему в сто раз больнее наблюдать страдания народа. И продолжает борьбу! Он выпускает газету «Публицист Французской республики». Он бомбардирует Конвент и Якобинский клуб письмами, заявлениями, предложениями. Их не только не обсуждают, их даже не зачитывают! Крики ярости Друга народа, требующего выполнения требований санкюлотов, смешиваются у него с нападками на «бешеных», вдохновлявших поход на Конвент 2 июня.
На другой день после восстания никто в Париже и особенно в Конвенте не знал толком, что делать дальше. Одни, как Барер, хотели бы сразу распустить революционные комитеты, лишить Коммуну права распоряжаться Национальной гвардией, словом, наказать революционеров. Робеспьер возражал. Что могла дать открытая война Конвента против санкюлотов? К тому же они одним ударом избавили Неподкупного от опаснейших врагов, от жирондистов. Надо использовать и развить этот успех, постепенно, но неуклонно ослабляя революционные организации. Их требования, конечно, принимать нельзя.
И действительно, все началось с того, что обычно происходит с восстаниями: действуют и рискуют одни, а выигрывают другие. И всегда под лозунгом, подобным призыву Робеспьера: «Необходимо объединяться». Речь шла не об идее Марата: тесный союз Горы и санкюлотов. Робеспьер хотел прежде всего объединить с монтаньярами буржуазию. Тревожной неизвестностью, правда, оставалась позиция революционных секций Парижа. Союз с ними или компромисс? Кто из монтаньяров способен спасти революцию в этот самый отчаянный ее момент? Дантон устал и уходит от ответственности. Марат смертельно болен, его ненавидит буржуазия, он мучительно страдает не столько от своих недугов, сколько от сознания бессилия. Остается Робеспьер, который выдвигается на роль естественного лидера Горы, хотя и он пока предлагает лишь путь лавирования и экивоков.
Монтаньяры последовали за этой еще туманной политикой, за которой скрывалось их желание привлечь к себе депутатов Болота, рассеяв страхи буржуазии. Первостепенной задачей политики примирения становится принятие конституции, для чего, собственно, созывался сам Конвент.
Расширили состав Комитета общественного спасения, включив в него нескольких монтаньяров. Членом Комитета стал друг Дантона Эро де Сешель, а также Сен-Жюст и Кутон, преданные люди Робеспьера. Изящный скептик Эро с улыбкой выслушивал сентиментальные высказывания Кутона и напыщенную декламацию Сен-Жюста. Собственно, писал-то все документы и доклад именно он, проделав эту работу за шесть дней. Дело в том, что они имели готовый проект конституции, написанный Кондорсе. Его упростили и подправили. Любопытно, что Сен-Жюст и Кутон ни разу не предложили обратиться к конституционным идеям Робеспьера, изложенным в четырех его речах и в проекте Декларации прав, где он предусматривал некоторые ограничения права собственности, столь близкое сердцу буржуазии. Теперь она могла не волноваться: смелые замыслы, выдвигавшиеся в борьбе с жирондистами, больше не нужны и право собственности зафиксировали в ортодоксально-буржуазном духе.
А пока шла эта работа, Конвент принял аграрные декреты о порядке продажи земель эмигрантов и об общинных землях. Сделали то, что уже стало обычным: сразу после революционных событий принимаются законы, удовлетворяющие крестьян. Так было в 1789 году и в августе 1792 года. Декреты узаконили уже совершившийся факт: полную отмену феодальных повинностей. Но в целом они не представляли собой ничего особенно революционного. Декреты были подготовлены еще при жирондистах. Главный смысл их поспешного утверждения заключался в том, чтобы показать поскорее буржуазии лояльность монтаньяров, их твердую решимость не допустить ничего похожего на призрак «аграрного закона».
Вскоре Конвент начинает обсуждать конституцию. Конечно, по сравнению с прежней Конституцией 1791 года, она выглядела огромным достижением. Раньше речь шла о монархии, теперь учреждалась республика. Не было и речи о делении граждан на «активных» и «пассивных»; законом становилось всеобщее избирательное право. В Декларации прав даже признавалось право на сопротивление угнетению; восстание не только право, но и долг народа, если правительство угнетает его. Целью общества провозглашалось «общее счастье». Конституция утверждала право на труд, на социальное обеспечение, на образование. Словом, это была демократическая, но благонамеренная буржуазная конституция. Неприкосновенность буржуазной собственности подтверждалась самым категорическим образом.
Все шло гладко, ибо конституция действительно не допускала никаких монтаньярских крайностей. 10 июня Робеспьер признал в Якобинском клубе, что скорейшее утверждение конституции необходимо, чтобы успокоить опасения собственников, возникшие из-за последних революционных событий: «Вот наш ответ всем клеветникам, всем заговорщикам, которые обвиняли нас в том, что мы хотим анархии».
Действительно, буржуазии в данном случае не в чем было упрекнуть Робеспьера и других монтаньяров. Однако им пришлось выслушать горькие истины, когда 25 июня с петицией от имени Клуба кордельеров, секций Гравилье и Бон-Нувель выступил Жак Ру. Этот священник заслужил уважение и любовь бедняков своим поистине евангельским рвением в деле защиты бедняков. Однако, кроме чувства милосердия и сострадания к обездоленным, он испытывал пылкую, яростную ненависть к буржуазии и богатству. Движение «бешеных», которое он возглавлял, видимо, получило свое название потому, что оно могло служить точным определением характера самого Жака Ру. Робеспьер пытался не допустить его выступления в Конвенте, но смог лишь задержать его на два дня.
«Уполномоченные французского народа! — начал он речь, часто называемую Манифестом. — В этом священном месте сто раз звучали слова о преступлениях эгоистов и мошенников. Вы неоднократно обещали нам нанести удар по пиявкам, сосущим кровь народа. Конституционный акт вскоре будет представлен на утверждение суверена. Осудили ли вы в нем спекуляцию? Нет! Запретили ли вы продажу звонкой монеты? Нет! Ну что ж, мы заявляем вам, что вы не сделали всего для счастья народа.
Свобода — лишь пустой призрак, когда один класс людей может безнаказанно заставлять голодать другой. Равенство — лишь пустой призрак, когда богатый посредством своей монополии пользуется правом распоряжаться жизнью и смертью себе подобных. Республика — лишь пустой призрак, когда контрреволюция действует изо дня в день, повышая цены на продукты в такой степени, что они становятся недоступными для трех четвертей граждан, проливающих слезы».
Взволнованно и страстно рассказывал Жак Ру о жизни народа, о растущей нищете, более ужасной, чем при старом режиме. Его речь дышала милосердием и состраданием и одновременно гневной ненавистью к виновникам страданий народа. Но Жак Ру, слишком простодушный и непосредственный, был только голосом страдающего народа, не желающего знать никаких политических тонкостей. Неуместность включения в конституцию статей о продовольственном снабжении, о наказаниях спекулянтов, необходимость единства в момент гражданской войны, разжигаемой жирондистами, все это ускользало от его внимания. Он не понимал, что принятие демократической конституции действительно требовалось для Республики. Ничего этого он знать не хотел; он служил только страдающим людям. И он оскорбил революционный Конвент, заявив что даже Старый порядок был менее жесток к народу.
В зале Конвента происходило нечто невообразимое. Так о народе еще никто не осмеливался говорить. Здесь ссылки на народ, апелляции к его воле служили риторическим украшением и просто демагогией. Но сейчас голодный народ в рубище нищеты предстал в облике грозного обвинителя.
Народ на трибунах для публики приветствовал речь Жака Ру бурными аплодисментами. А депутаты в амфитеатре, расположенном ниже, возмущенно вскакивали с мест. А затем на голову злосчастного оратора посыпались оскорбления и клевета: сообщник вандейских фанатиков, австрийский агент… Жака Ру просто выгнали из Конвента.
Как раз на другой день в Париже вспыхнул «мыльный бунт». Прачки, возмущенные новым подорожанием мыла, растащили мыло из стоявшей на Сене баржи. Десятка полтора прачек бросили в тюрьму и привели в боевую готовность Национальную гвардию на случай новых «грабежей». 27 июня в Конвент явились делегации с требованием остановить рост цен, ввести максимум на все продукты. Выступление Жака Ру теперь стало казаться началом опасного движения. Еще 25 июня в Конвенте, осуждая
