пока не поймаю…. Сказать вам по совести — была у меня надежда, что он выйдет из себя и полезет драться. Ударит меня. Тогда бы я его сам, вот этими руками… — Кушелевич посмотрел на свои руки и сжал их в кулаки. Они вызывали уважение, эти могучие, тяжелые руки. — Помнил бы он ту ланку, но…
— Но в драку он не полез?
— Не полез, — Кушелевич вздохнул. — Усмехнулся только и говорит: «Охотился я здесь, охочусь и буду охотиться. Не твой это лес, ты сюда черт те откуда приехал, а я в этом лесу родился и вырос». Видали, какая «философия»? И еще добавил: «Лови, только сам не попадись». Так и поговорили.
— И больше вы с Моргуном не встречались?
— Видел его изредка, но не разговаривал. Не о чем нам было разговаривать.
— После того как арестовали его приятелей, Моргун грозил с вами расправиться — на этот счет есть показания свидетелей. А вы от него, эти угрозы слышали?
— Нет, не слышал, — сказал Кушелевич. — Просто не сталкивался с ним до того злополучного дня.
— И вот вы увидели его в лесу. Он стоял или шел вам навстречу?
Кушелевич помолчал, вспоминая.
— Стоял, — наконец сказал он, — увидел меня первый, стоял и ждал. Я тоже остановился. Когда он понял, что и я его вижу, снял с плеча ружье.
— Тотчас, как вы его заметили?
— Я бы не сказал, что он торопился. Снял ремень с плеча, положил стволы на руку, все это замедленно, как бы нехотя.
— Молча?
— Молча. Я тоже снял ружье с плеча и сделал шаг в сторону, за дерево.
— Вы испугались, увидев Моргуна, снимающего с плеча ружье?
— Как вам сказать… — Кушелевич помедлил с ответом.
— Жест достаточно угрожающий, — помог Андрей Аверьянович.
— Не то чтобы испугался, но сердце екнуло. Подумал: «Ну, сейчас что-то будет».
— И тут прозвучал выстрел?
— Не сразу. Мы с минуту, а то и больше так стояли. Моргун словно бы раздумывал, что ему делать, то ли стрелять, то ли опять ружье на плечо повесить.
— А вы, что вы перечувствовали за эту минуту?
— Да ничего особенного. Стоял и ждал, что он станет делать.
— Если бы он выстрелил? — прямо спросил Андрей Аверьянович.
— Я бы ответил, — тотчас сказал Кушелевич. — Если уж честно говорить, мне хотелось, чтобы он выстрелил. Как тогда, на лесопункте, хотелось, чтобы он полез в драку. Дурацкая у меня натура — не могу первый ударить человека, хотя он того и заслуживает и следовало бы ударить. Не могу и все, рука не поднимается.
— А Моргун, вы полагаете, мог бы выстрелить первым?
— Он слыл человеком отчаянным, способным на все. Но мне показалось, что он колебался.
— Тоже рука не поднималась?
— Да что-то в этом роде. — И опять Кушелевич помолчал, глядя мимо Андрея Аверьяновича и словно вспоминая. — Чужая душа, говорят, потемки, но мне показалось, что у него решимости все-таки не хватало. Может, тоже ждал, что я первый выстрелю, и уж тогда он ответит. Тут я могу его понять. А вот как можно ни с того ни с сего стрелять в себе подобного — этого понять не могу.
— Не можете поставить себя на его место? — попробовал уточнить Андрей Аверьянович.
— И понять не могу. В бою, в драке — все бывает, все объяснимо. А вот так просто — прицелиться и убить… Не понимаю.
— М-да. У Джека Лондона есть рассказ «Убить человека»…
— Читал, — тотчас откликнулся Кушелевич. — Женщина не смогла выстрелить в бандита, который забрался в ее дом. Я люблю Джека Лондона, но тут с ним не согласен. Он вроде бы презирает ту женщину за слабость. Ничего-то она не может, даже убить человека. А я ее понимаю: да, не может, потому что сама человек. Что же тут плохого?
— Джек Лондон читал не только Маркса, но и Ницше, — сказал Андрей Аверьянович, — и это не прошло для него бесследно… По родным скучаете?
— Конечно. Сын же у меня.
— Что им передать? — спросил Андрей Аверьянович.
— Подбодрите, если сможете, постарайтесь вселить надежду, — вздохнул Кушелевич.
— Скажу, что вы бодры и крепки духом, — пообещал Андрей Аверьянович, пожимая Кушелевичу руку.
Рабочий день уже кончился, но директора заповедника Андрей Аверьянович застал в его служебном кабинете.
— Что вы узнали в прокуратуре? — спросил Валентин Федорович, когда Андрей Аверьянович утвердился в кресле возле письменного стола.
— Ничего утешительного, — ответил Андрей Аверьянович, — все, что я там узнал, вам уже известно. Кушелевич тоже не внес ясности.
— Вы с ним виделись?
— Виделся.
— Какое он произвел на вас впечатление?
— Хорошее.
— Рад это слышать. Значит, защищать его вам будет нетрудно.
— То есть?
— Вы же сказали, что трудно защищать человека, вызывающего антипатию.
— У вас цепкая память, — улыбнулся Андрей Аверьянович. — В смысле моральном, полагаю, мне будет легко, что касается юридической стороны дела, то я в затруднении.
Теперь директор заповедника спросил:
— То есть?
— Если бы Кушелевич стрелял и убил, я бы постарался доказать, что выстрел его необходимое в целях обороны действие. Так бы оно, видимо, и было. Если бы он стрелял, повторяю. Но он стоит на своем — не стрелял.
— И я ему верю, — вставил Валентин Федорович.
— Допустим, что и я ему верю.
— Почему — допустим? Вы не убеждены, что он говорит правду?
— Я его знаю без года неделю. Но — допустим, я ему верю. Что из этого? Для суда это не доказательство. Нельзя же встать и заявить: «Граждане судьи, я верю, что Кушелевич не стрелял, поэтому прошу оправдать его». Заявить-то так можно, но это будет полная бессмыслица. Нужны аргументы, доказательства. А их нет, улики против Кушелевича.
— Бывает же такое стечение обстоятельств! — Валентин Федорович даже ладонью о стол прихлопнул от досады.
— Бывает, — подтвердил Андрей Аверьянович, — каких только казусов не бывает, — он смотрел на мохнатую голову зубра и прикидывал, что раньше сделать: побывать на месте происшествия или собрать сведения о Кушелевиче здесь, в городе. Еще не решив окончательно, спросил:
— Мы сможем навестить семью Кушелевича?
— Конечно, — ответил директор. — Когда бы вы хотели?
— Сегодня. Если не возражаете, сейчас.
— Идемте, — Валентин Федорович встал, высокий, сухопарый, взял с вешалки соломенную шляпу и остановился у двери.
Андрей Аверьянович не без сожаления и не так легко покинул свое глубокое удобное кресло: устал за день. Кивнул, как старым знакомым, зубру и оленю и вышел из кабинета.
