откидывается на спинку сиденья, все еще крепко сжимая руль, потом устало и с облегчением вздыхает.
— Что?.. Что это было?!
— Кабан, — говорит Хинес, — думаю, это был кабан.
— Но… он чуть не перевернул машину!
— Здесь их полно… В последнее время они жутко расплодились, вот и…
— Машина… — говорит Мария, оглянувшись. — Машина, которая ехала сзади… остановилась…
— Хорошо, — говорит Хинес, все еще тяжело дыша, — вот теперь и узнаем, кто там… а заодно оценим ущерб… Не удивлюсь, если этот зверь что-нибудь нам разбил.
Ньевес — Ампаро — Ибаньес
Ампаро — маленькая нервная женщина; у нее широкие бедра, волосы очень коротко подстрижены, и в них блестит естественная седина, лицо решительное, загорелое, на нем прочерчено несколько глубоких морщин. Ньевес — высокая, крепкого сложения, лицо нежное, волосы прямые, густые, заколоты яркими заколками. Из-за воздушного шарфика и броской бижутерии ее наряд — в остальном довольно незамысловатый — выглядит каким-то нелепым, не соответствующим случаю. Что касается Ибаньеса, то сразу привлекает к себе внимание его широкое, круглое, вечно насупленное лицо с грубыми чертами и невыразительным взглядом, отчасти спрятанным за стеклами маленьких очков. При этом совершенно неожиданно звучит его голос — слишком изысканно, с приглушенными интонациями, — и он никак не вяжется с лицом батрака или деревенского заводилы. Роста Ибаньес среднего, фигура не отличается ни лишним жиром, ни накачанными мускулами.
Ибаньес, Ньевес и Ампаро суетятся вокруг большого стола в пустом и безвкусно отделанном зале приюта, где горит несколько ламп дневного света, свисающих с очень высокого потолка. Стол накрыт бумажными скатертями. Все трое заняты тем, что раскладывают по многочисленным одноразовым тарелкам еду, которую достают из сумок и пакетов. К столу придвинуто несколько стульев, рядом виден небольшой музыкальный центр с колонками, он помещен на сложенной из кирпича барной стойке, тянущейся вдоль одной из стен, той, что отделяет от зала кухню и мойку. Через открытую дверь и пару маленьких окошек внутрь просачиваются беззвездный мрак хмурой ночи и жаркий воздух, наполненный лесными запахами.
— Знаешь, когда она мне позвонила… — говорит Ибаньес, тотчас забывая о порученном ему деле — выкладывать тонкие бесцветные ломтики ветчины на пластиковые тарелки, — а мы ведь уже много лет с ней и полусловом не перекинулись, я услышал голос… такой… свежий, такой молодой. Только вообрази: я снимаю трубку и слышу: «Ибаньес… Привет, Ибаньес… Угадай, кто с тобой говорит?»
Обе женщины дружно улыбаются, вытаскивая все новую и новую еду из свертков и пакетов. Ибаньес, пытаясь повторить голос Ньевес, изобразил нечто, скорее похожее на грубый эротический призыв трансвестита.
— Честно сказать, про Ньевес или вообще про кого-то из нашей компании я бы подумал в самую последнюю очередь, — продолжает Ибаньес. — В голове, признаюсь, всплыл какой-то расплывчатый и даже волнующий, если быть откровенным, образ, что-то связанное со школой для девочек, ну, сами понимаете: клетчатые юбочки, гольфы, сражения подушками в общих спальнях. А эта все твердит свое: «Неужели ты меня не узнаешь?», «Ах, какой ты плохой мальчик»… В конце концов у меня зародилась безумная надежда. А почему бы и нет? — подумал я. Почему бы хоть раз в жизни не восторжествовать справедливости? Почему не может существовать странная организация, тайное общество, некий протестный филиал при Шведской академии, который поставил себе целью награждать премией неведомых миру интеллектуалов, безымянных эрудитов, миром еще неоткрытых… Награждать их визитом муз, хочу сказать, самых что ни на есть настоящих муз, которые носят нижнее белье дорогих фирм, а не эти свои ужасные туники?.. Короче, услышав имя Ньевес, я просто чуть не сел. Прости, радость моя, но на несколько секунд, только на несколько секунд… я почувствовал себя эскимосским младенцем, которого раздели догола и швырнули в снег. Пойми, я был так разочарован, когда понял, что речь вовсе не о признании моей насыщенной литературной деятельности, моих так и не напечатанных… а на самом деле даже еще и не написанных творений…
Обе женщины слушают его болтовню, не переставая трудиться и даже не глядя на собеседника; они то едва заметно улыбаются, то укоризненно качают головой, словно хорошо знают, чего можно ждать от этого человека, и поэтому не принимают его слов всерьез.
— Эй! Осторожно! Сейчас у тебя ветчина упадет! — вдруг кричит Ампаро, мельком глянув на Ибаньеса. — Что толку от уймы прочитанных книг, если ты так и не научился разговаривать и одновременно раскладывать ветчину.
— Плавность речевого потока — это качество по преимуществу женское, — отвечает Ибаньес. — Ваша нейронная сеть устроена так… У вас словно имеется автопилот, и ничто не мешает вам…
— Послушай! — возражает Ампаро. — Женщины и мужчины равны между собой, понял? Так, во всяком случае, утверждают люди, сидящие в нашем правительстве.
— Равны? Нет уж! Женщины превосходят мужчин, тут не может быть никаких сомнений. В мире, где пропала необходимость охотиться или сражаться с врагом… способности женщины…
— Много ты понимаешь в женщинах!
Ибаньес отвечает неспешно, без намека на обиду; и создается такое впечатление, будто они с Ампаро продолжают уже много раз повторявшийся спор.
— Я знаю то, что помогает понять дистанция, ведь я наблюдаю со стороны.
— Ага! И слюни заодно пускаешь… «Клетчатые юбочки»… Это в пятьдесят-то лет! Где это видано!
— Сорок девять, к твоему сведению. Как бы там ни было… один философ сказал: «Не тот хорош, кто прытко начинает, а тот, кто вовремя кончает».
Ньевес и Ампаро на сей раз все-таки бросают работу и начинают хохотать — они так искренне смеются, что тонкие тарелочки в их руках трясутся в такт раскатам смеха и ветчина вот-вот вывалится из них.
— Занятно… — говорит Ибаньес, невозмутимо и с достоинством реагируя на вызванный его шуткой смех, — и часа не прошло с тех пор, как мы встретились после стольких лет разлуки, а уже повторяем те самые роли, которые взяли на себя четверть века назад, взяли сразу же, пожалуй, в первую же четверть часа, даже в первую минуту знакомства.
— В этом есть своя доля истины… но только доля, — отзывается Ньевес. — Вот посмотрите: когда мы жили своей компанией, кто всегда приходил раньше всех — например, в ночной клуб, когда мы договаривались встретиться там вечером?..
— Хинес и Уго, — сразу же отвечает Ампаро. — Они придумывали нам программу на всю ночь.
— Вот именно, — говорит Ньевес. — А кто сейчас накрывает на стол, пока остальные еще только едут? Трое разведенных.
— Я, к твоему сведению, холостяк и жениться не собираюсь, — заявляет Ибаньес. — Только я один из всех вас храню целибат.
— И правда ведь, — задумчиво тянет Ампаро, — никто из женатых до сих пор не явился.
— Но… одно очевидно связано с другим, — говорит Ибаньес, — такие вещи безусловно влияют на социальное проявление личности, хотя… в самом основном, перед лицом глобальных проблем, мы всегда одиноки. А что касается личности… личность формируется в раннем детстве, тут несомненна роль генетической наследственности, дальше все уже предопределено. Все для тебя расписано до конца жизни.
— Каждый судит по себе, — говорит Ньевес. — Ты что, думаешь, сильные испытания, например какое-нибудь несчастье или тому подобное, не меняют образ мыслей того, кто это пережил?
