телеги во дворе, потом кактус с огромным количеством ветвей, который напомнил мне о Джедде, а потом грязную дорогу, которая кончалась на вершине склона.
Выскочив из машины, я заорал, глядя на звезды:
— Лана!
Нет ответа.
— Ла-н-н-н-а-а-а!
Я пытался кричать как Тарзан. Я пытался кричать как Брандо, зовущий: «Стел-л-л-а-а-а!»,[56] но у меня получалось больше похоже на вопль из фильма ужасов. Может быть, Лана обиделась и поэтому не отвечала. Это было моей единственной надеждой.
— Лана!
Мой голос отозвался эхом в горах.
— Лана!
Прошло почти два часа с тех пор, как я оставил ее.
— Ла-а-а-ана!
Глаза слепило от боли в ноге, колено не сгибалось, поэтому взбирался я дольше обычного. Наверху я подтянулся на руках и стал вглядываться в темноту. Я увидел Лану, свернувшуюся калачиком и спящую. Я подполз к ней. Девушка проснулась и потянулась ко мне. Ее дыхание пахло «Ловенбрау» и жвачкой «Джуси фрут».
— Ты плакал? — спросила она, целуя меня. Она потянула меня на себя. Я едва мог удержаться на своей онемевшей ноге, но она помогла, направляя меня.
— Вот сюда, — прошептала она. — Внутрь. Глубже.
Она качала меня туда-сюда, показывая мне, как нужно двигаться, пока я не понял. Я посмотрел на долину, на все эти огоньки, на дома, окна, которые я разглядывал, когда был маленьким. Наконец-то кто-то впускал меня в этот мир.
Потом мы с Ланой лежали на спине, плечом к плечу.
— Твой первый раз? — спросила она.
Мы оба рассмеялись.
— Прости… — начал я.
— Не извиняйся. Так волнующе, когда у кого-то это в первый раз.
Я рассказал ей о том, как искал презервативы.
— Никто никогда не делал ради меня… такого. — Лана была тронута.
Она спала у меня на груди, пока я считал звезды. Повернув голову, я увидел в грязи неподалеку неиспользованный свернутый презерватив, блестевший в лунном свете как моллюск. Вдруг я одновременно стал мужчиной и отцом? Мне было все равно. В любом случае я больше не мальчик.
На самом деле я понимал, что я уже не мальчик, но еще не мужчина — я был где-то посередине. «В отключке». Даже Шерил бы с этим согласилась. Интересно, думал я, может, потеря девственности что-то вроде амнезии, когда ты забываешь о прошлой жизни, о том, что, как тебе казалось, не забудешь никогда, и начинаешь все заново. Я на это надеялся. Жаль, что мне некого было спросить, так ли это.
19
БУДУЩИЙ Я
Через неделю мать вернулась из больницы с большой гипсовой повязкой на руке. По утрам она перебиралась с кровати на диван и на протяжении дня спала урывками под действием обезболивающего. Хорошей новостью было то, что, согласно заключению доктора, мозг не пострадал. И к маме вернулась память. Но говорила она мало, а когда говорила, голос казался слабым скрежетом, лишенным каких-либо интонаций. Казалось, ее голос потерял выражение, так же как и лицо. После школы и смены в книжном магазине я садился на стул напротив дивана и либо наблюдал, как мама спит, либо заполнял анкету для поступления в Йель.
Первая страница была настоящим минным полем с вопросами типа «Официальное имя вашего отца». Я подумывал, не написать ли мне «Джонни Майклз». Но остановился на имени «Джон Джозеф Морингер». Следующим вопросом было: «Адрес вашего отца». Я обдумал несколько вариантов: «Нет точных данных», «Адрес неизвестен», «Местонахождение неизвестно». Я выбрал «Данные отсутствуют» и в отчаянии посмотрел на эти слова.
Билл и Бад просто с ума сошли, а может, повели себя бесчувственно, посоветовав мне поступать в Йель. Лучший университет страны не допустит в свои пенаты таких студентов, как я, — проживающих в дешевых съемных квартирах, переезжающих с места на место и не знающих ничего о своих отцах. Без сомнения, приемная комиссия кидала заявления вроде моего в специальную корзину с маленькой этикеткой «БЕЛЫЙ МУСОР».
— Йелю все равно, знаешь ли ты, где твой отец, — заверили меня Билл и Бад, когда я спросил их напрямую.
Я фыркнул.
— Но если это тебя беспокоит, — сказал Билл, — разыщи его.
Как будто это так просто! Потом я подумал: «А вдруг действительно просто?»
С момента нашей встречи прошло много времени. Мне было почти семнадцать, я стал другим — мой отец, наверное, тоже. Может быть, ему интересно, что со мной. Может, он звонил домой дедушке, чтобы разыскать меня, но там повесили трубку. А что, если отец обрадуется, услышав
Я прикинул, что найти его будет легко. В конце концов, я брал курс журналистики в школе и писал для школьной газеты — моей первой статьей был материал о местном диск-жокее, написанный несколько подобострастно. К тому же я с восторгом узнал, что одна из основных задач репортера — находить людей. Поиск отца станет моей первой пробой в расследовательской журналистике. И если я выясню, что он умер, значит, так тому и быть. Знание принесет душевный покой, и я смогу написать «умер» в графе «адрес» — это гораздо лучше, чем «данные отсутствуют».
Я не рассказывал маме о своих поисках. Она решила бы, что я предаю ее, ища встречи с человеком, который грозился ее убить, особенно после того, как она чуть не погибла по вине пьяного водителя. Поэтому поиски я проводил тайно, после уроков: пользуясь телефоном в кабинете журналистики, я обзванивал радиостанции и клубы по всей стране, в которых выступают комики. Никто не знал, где мой отец и жив ли он. Я сходил в библиотеку и пролистал телефонные справочники многих городов, но там всегда оказывалось бесчисленное множество Джонни Майклзов и ни одного Джона Морингера. Прошел месяц, а у меня не было ни одной зацепки.
Однажды днем, когда мама ушла на рынок, я набрал номер одного из коллег отца по «Дабл-ю-эн-би- си» в Нью-Йорке. Я несколько недель старался застать этого человека, и сегодня, как сказала его секретарша, он как раз должен был находиться на рабочем месте. Так и оказалось. Пока он проверял, есть ли у него номер моего отца, вернулась мама. Она забыла список продуктов.
— С кем ты разговариваешь? — поинтересовалась она, и я вздрогнул.
