как какие-то пьяные аризонцы распевают песни.
Потом я ежедневно проверял почту, хотя, конечно, знал, что приемная комиссия примет решение лишь через несколько месяцев. Единственное письмо, которое мы получили, оказалось от Шерил. Я был тронут до глубины души — мне показалось, что сестра украсила письмо символами Йеля, волшебными буквами «У». Но при ближайшем рассмотрении стало ясно, что в конце каждого предложения Шерил нарисовала стакан с мартини — пиктограмму ее замечательного времяпрепровождения. Она встречалась с парнем, которого звали так-то и так-то и который любил (стакан с мартини), и она случайно столкнулась с Этим-Не-Помню-Как-Его-Зовут, они засиделись в баре допоздна (стаканы с мартини), и компания из «Пабликанов» (стаканы с мартини) передавала мне привет. В конце Шерил написала: «И ты тоже выпей. Я сейчас как раз пью. Целую, Шерил».
Пришла весна, и каждый более или менее теплый вечер я проводил на канале, размышляя о том, какое решение приняла насчет меня приемная комиссия, а если не приняла, то когда это произойдет — завтра утром или, может быть, на следующий день. Я смотрел на звезды, отражающиеся на поверхности воды, и загадывал одно и то же желание. Пожалуйста.
Когда я возвращался домой с канала, мама уже не спала. Она работала за кухонным столом. Мы говорили с ней о чем-нибудь — только не о Йеле, — а потом я ложился в постель и, пока не засыпал, слушал Синатру.
В апреле пришло письмо. Мама положила его на середину кухонного стола. Мы так бы и смотрели на конверт целый день, если бы она не упросила меня открыть его. Я взял нож для разрезания писем, который мама купила во время нашей поездки в Йель, и вскрыл конверт. Развернул письмо и торжественно прочитал:
— «Уважаемый господин Морингер, мы рады сообщить Вам, что приемная комиссия проголосовала за то, чтобы предложить Вам обучение в Йеле в 1986 году».
— Что это? — сказала мама.
Я продолжал читать в полной тишине:
— «Мы также рады сообщить Вам, что Ваше обучение будет оплачено».
— Неужели? — не поверила мама.
Я протянул ей письмо. «О боже мой!» — сказала она, прижав письмо к сердцу. Из глаз у нее потекли слезы. Я схватил ее в охапку и закружил в танце по гостиной, в кухню и обратно, а потом мы сели за стол и стали перечитывать письмо снова и снова. Я прокричал этот текст, мама его пропела, и в конце концов мы замолчали. Больше не могли ничего сказать. Да и не было в этом нужды. Мы оба верили в силу слов, но в тот день лишь два слова могли выразить наши чувства: «Нас приняли».
Я позвонил дедушке. Потом сделал еще один очень важный звонок. Я позвонил в «Пабликаны». Я никогда раньше не звонил дяде Чарли в бар, поэтому он подумал, что случилось нечто ужасное.
— Кто-то умер? — спросил он.
— Нет, я позвонил, чтобы сказать — если, конечно, тебе интересно, — что твоего племянника приняли в Йель.
Пауза. Я слышал по меньшей мере пять десятков голосов на заднем плане, звуки бейсбольного матча по телевизору и звон стаканов.
— Вот это номер! — воскликнул дядя. — Эй, вы, там! Моего племянника приняли в Йель!
Я услышал возгласы одобрения, а потом многоголосое пение «Була Була».[57]
В книжном магазине я спокойно прошел в кладовку, как будто пришел за зарплатой. Билл и Бад читали. Я помню — я навсегда запомнил это, — что Билл сидел на табуретке и слушал Первую симфонию Малера.
— Есть новости? — спросил он.
— По поводу? — Я сделал вид, что не понял.
— Ты знаешь, — сказал Билл.
— Что? А, Йель! Меня приняли.
Оба парня разрыдались сильнее, чем моя мать.
— Он теперь с ума сойдет от счастья, — сказал Билл Баду, который вытирал глаза, сморкался и нюхал кулак одновременно. — Господи, о господи, ему целую кучу книжек предстоит прочесть этим летом.
— Платона, — решил Бад. — Но ему не стоит начинать с «Государства».
— Да-да, — кивнул Билл. — Пусть он у нас начнет с греков, чтобы уж наверняка. Но, может, ему еще стоит почитать какие-нибудь пьесы Эсхила? «Антигону»? «Птиц»?
— Как насчет Торо и Эмерсона? Хуже от Эмерсона точно не будет.
Они повели меня по магазину, наполняя две корзинки книгами без обложек.
В последний день моей работы в магазине мы с Биллом и Бадом стояли в подсобке, ели бейглы[58] и пили шампанское. Хотя праздновали мы мой отъезд, было такое ощущение, что это похороны.
— Послушай, — сказал мне Билл. — Мы тут с Бадом поговорили…
Они уставились на меня так, будто я птица в клетке, которую они собираются выпустить на волю.
— Подумай, может, — осторожно начал Бад, — стоит снизить ожидания.
— Такое впечатление, что вы за меня боитесь, — хмыкнул я.
Билл прочистил горло.
— Мы просто думаем, что есть некоторые вещи, к которым ты не…
— Не готов, — закончил предложение Бад.
— Какие, например?
— Разочарование, — без колебаний сказал Бад.
Билл кивнул.
Шампанское чуть не вылилось у меня через нос.
— Я думал, вы скажете — выпивка и наркотики, — удивился я. — Или богатые девушки. Или сынки богатеев. Или вредные профессора. Но —
— Разочарование опаснее, чем все остальное, вместе взятое, — сказал Бад.
Он попытался объяснить, но я не слушал его. Слишком громко смеялся.
— Хорошо, — пообещал я. — Я обязательно буду остерегаться… разочарований. Ха-ха-ха!
Бад с исступлением понюхал кулак. Билл поправил галстук. Бедняги, подумал я. Прячутся все время в кладовке, и от этого у них в голове помутилось. Разочарование.
Мы выключили свет в магазине и вышли. Я пожал им руки и пошел в одну сторону, они направились в другую, и больше я никогда не видел Билла и Бада. Когда в том же году я вернулся в Аризону на Рождество и зашел в магазин, человек за кассой сказал мне, что их уволили. Я очень надеялся, что увольнение не имело отношения ко всем тем книгам с оторванными обложками.
— Как ты справишься одна, без меня? — спросил я маму в аэропорту.
Она рассмеялась.
— Ты, главное, позаботься о
Я хотел остаться в Аризоне на лето. Ни в коем случае, сказала мама. Шерил договорилась, что я
