– Так разве вы не знаете? – укоризненно сказала Люба. – Мне еще вчера позвонили, сообщили! Михаил Михайлович, он уже в пятницу после обеда плохо себя почувствовал, а вечером совсем худо стало! “Скорую” вызвали, но та не успела, сердце…
– Ах ты боже мой! – сокрушенно начала причитать Зоя Алексеевна. – Ведь молодой был еще совсем! Чуть больше сорока! Да как же так! Надо ведь что-то делать!
– Вот я и говорю, нужно же некролог повесить, а то нехорошо как-то! – сочувственно глядя на главную сестру, подсказала Люба. – Вы уж сами распорядитесь!
– Да-да, конечно, Любаша, все сделаем! – заверила ее та и пошла к себе в кабинет, потрясенно качая головой.
К началу утренней конференции все сотрудники клиники уже знали о несчастье. Сразу вспомнилось, что покойник в последнее время неважно выглядел, круги под глазами, осунулся. Да эта работа любого доконает, ни сна ни отдыха, один стресс. Интересно, кого-нибудь нового теперь пришлют отделением заведовать, или в самой реанимации кадры найдутся подходящие?
Заведующий отделением реанимации редко позволял себе опаздывать на работу, тем более на утреннюю конференцию в понедельник. Но сегодня, так случилось, ехал с дачи, а электричка застряла на полчаса. Когда он вошел в конференц-зал, дежурная смена уже отчитывалась по поводу событий выходных дней, но при его появлении докладчик осекся и замолчал. Все, как по команде, стали поворачивать головы к Михаилу Михайловичу, у многих от удивления открывались рты, некоторые даже вставали со своих мест. Подобного внимания к собственной персоне тот не видел, пожалуй, никогда.
– Извините, – в большом смущении развел он руками, – транспорт!
Хорошо, что в клинике не нашлось подходящей фотографии. Текст некролога уже был написан черной тушью на обратной стороне старой стенгазеты, но вывесить его не успели.
Уроки Абхазии
Моя месячная практика в клинике подходила к концу. Это была настоящая практика, без дураков. С нами занимались опытные врачи отделения, они смотрели на нашу работу, подсказывали, поправляли. Тех больных, которые передвигались сами, я массировал в отделении, к другим бегал на этажи. И хотя меня не покидало чувство некоторой несерьезности этого занятия, делать массаж мне нравилось. Причина моего скепсиса заключалась в том, что после работы в клинике я отправлялся к своему основному пристанищу, в реанимацию, и там погружался в совсем другую атмосферу.
“Чернобыльцев” из “голубого” корпуса тем временем стали увозить, размещая их по подмосковным санаториям и пионерским лагерям. О самой аварии стали говорить гораздо меньше, тем более как нельзя кстати случился чемпионат мира по футболу в Мексике. Советская сборная начала с того, что забила шесть безответных мячей венграм. Все ревели от восторга и заключали пари, медали какого достоинства привезут домой наши футболисты. Но, сыграв вничью с Францией и выиграв у Канады, те вдруг продули середнячкам-бельгийцам со счетом 3:4 и покинули турнир.
Вся огромная страна, прильнувшая к телевизорам, дружно выматерилась и так же дружно стала болеть за Аргентину. Марадона буквально творил чудеса, и даже когда он забил рукой гол англичанам, то никто его не осудил, все понимали, что это компенсация за Фолклендские острова.
В первых числах июля нам всем устроили экзамен по практическим навыкам, который у меня принимала сама Тамара Михайловна Турова в компании с заведующим отделением Борисом Львовичем.
– Молодец! – сказала она. – Руки у тебя хорошие, техника немного сырая, но это наживное. Только не торопись, работай чуть медленнее, и все будет хорошо!
Предложение работать медленнее очень позабавило, слышали бы его в реанимации, где всегда только и требовали, что увеличить скорость. Но похвала моим рукам от знаменитой Туровой – это был настоящий повод для гордости. Старожилы отделения утверждали, что Тамара Михайловна весьма скупа на оценки такого рода.
– Работаешь массажистом? Нет? А к нам пойти не хочешь? – продолжала она, окончательно меня смутив. – Смотри, если что, обращайся, местечко найдем! Правильно я говорю, Боренька?
Последнюю фразу Тамара Михайловна уже произнесла для заведующего, который утвердительно кивнул. Затем они оба покинули мою кабинку и перешли к следующему экзаменуемому.
– Вот и все, Орешкин, мы закончили! – похлопал я по спине больного. – Да и всему циклу конец, сегодня последняя процедура!
– Как это конец? – изумился Орешкин, рыжий парень, работающий в ГАИ в чине капитана. – Почему заранее не предупредил? Ты когда освободишься? В три? Все, заметано, в три я как штык на крыльце ждать тебя буду!
А я пошел попрощаться с моим первым пациентом в этой клинике Сетраком Ичмеляном. Мне всегда нравилось болтать с ним, пока я его массировал. Да и человеком он оказался очень приятным, располагающим к себе. Он часто рассказывал всякие случаи из приморской жизни, о своих приятелях- бандитах, о своем доме в Гумисте и о доме младшей сестры в Эшерах. А особенно охотно – про то, сколько и чего растет у него в саду-огороде.
– Мандарин – сто пятьдесят корней имею, апельсин – тридцать, персик – двадцать пять, лысый персик десять, – с удовольствием перечислял он. – Яблок – восемь сортов! Инжир, хурма, мушмула тоже есть!
Я произносил восторженные междометия, не прерывая процедуры, а Сетрак продолжал:
– Лимон – двадцать корней, орех грецкий, виноград, помидор тридцать сортов имею, лук, огурцы, баклажаны, фейхоа есть, зелень-мелень всякая, табак в том году для себя посадил!
– Кончай заливать! – начинал ржать кто-нибудь из соседей по палате. – Ой, не могу, персики, лимоны… Ты еще скажи – пальма у тебя на огороде растет с бананами!
Сетрак приподнимал от подушки голову и говорил, чуть растерянно и смущенно:
– Есть пальма, но не у нас, а у сестры в Эшерах! – начинал он, а эти дурни вовсю покатывались. – Честью клянусь, пальма есть!
Сетрак почти сразу стал зазывать меня в гости. Особенно после того, как понял, что никто в палате не верит такой щедрости богини Флоры по отношению к Автономной Республике Абхазия.
– Моторов, слушай, приезжай, бери жену, бери сына, гостем будешь, сам все увидишь! – серьезно начинал Сетрак. – На море загорать будешь, на Рицу поедем, в Афоне пещеру покажу, с друзьями познакомлю!
Ему сразу очень понравилась моя фамилия, и он стал называть меня исключительно Моторов.
– Раскатал губы, – снисходительно сказал Вовка и прикурил, – пока они здесь и ты с ними пашешь, тебя куда хочешь позовут, хоть в Ереван на свадьбу, а как до дела доходит – дохлый номер! При выписке ни телефона, ни адреса никто не оставляет!
– Это точно! – пуская кольца, задумчиво произнес Андрюха. – Тут в позапрошлом году с одним латышом месяц валандался. И массаж ему делал, и физкультуру, и вытяжение. Тот меня тоже в Юрмалу все звал, даже свой телефон нацарапал! А когда позвонил ему, представился, то услышал: “Исфинитте, русский языкк не пониматть!”
И они с Вовкой дружно заржали. Над коварным латышом и над моей наивностью. Я тоже было засмеялся, но, вспомнив те пятьдесят рублей, а заодно бумажку с адресом и телефоном, которые получил от Сетрака, устыдился. А может, преувеличивают Вовка с Андрюшкой, все же люди разные, вот хоть меня возьми, я тоже в пионерском лагере не всегда правильный номер давал. Просто как-то раз был один год, так я с утра до вечера только и делал, что на звонки наших пионерок отвечал, учебу полностью забросил.
Я подошел к койке, на которой спал Сетрак. Постоял в нерешительности, но затем все-таки потряс его за плечо. Тот быстро проснулся, потер глаза и, узнав меня, весело поприветствовал:
– А, Моторов, барев дзес! Как дела у тебя?
Сетрак все время интересовался моими делами.
