выражении лица, потому что никому никогда не хватает смелости быть до конца естественным, потому что никто не знает, что нас ожидает Нет. Не хочу об этом думать. Не сегодня. Тем более, что вокруг — столько людей, чьих имен я даже не знаю. Далекие родственники, двоюродные братья и сестры, дяди, тети, друзья семьи, люди, что смотрят с выцветших фотографий, слабые воспоминания семейных праздников, прошлых встреч, более или менее радостных улыбок и поцелуев сам не знаю из какого далекого прошлого. Священник прочел отрывок из Евангелия. Теперь он что-то говорит. Пытается объяснить мне, насколько все, что сейчас происходит, благотворно для нас. И для меня. Но я не могу его слушать. Нет. Не получается. Моя боль слишком сильна. Я не могу думать, понимать, соглашаться… Как все это может быть благотворным для меня? Как, каким образом, по какой такой причине? Он произнес что-то, рассказал историю, пообещал мне что-то… но так и не сумел меня убедить. Нет. Только в одном я уверен. Моей мамы больше нет. Только это мне понятно. И этого мне достаточно. Вернее, мне этого недостаточно… Мама, я скучаю по тебе. Мне так не хватает времени, чтобы вернуться в прошлое, чтобы суметь сказать тебе то, что я понял. И я говорю это сейчас, про себя. Но ты меня слышишь. Играет орган. И из глубины церкви выходит Джин. Она одета в темное, идет молча. Проходит вдоль арок, ее почти никто не замечает. Кроме меня. Потом осторожно прислоняет к алтарю венок из цветов и смотрит на меня. Издали. Молча. Ее лицо ничего не выражает. Ни улыбки, ни упрека. Ничего. Ничего не выражающий взгляд. Она выше всего, она способна не смешивать боль и сострадание с чем-то другим. Последний взгляд. И она возвращается в глубину церкви. Некоторое время спустя все заканчивается. Я ищу ее у выхода, но ее уже не видно. Я потерял ее. Навстречу мне идут люди, они обнимают меня, что-то говорят. Пожимают мне руку. Но я ничего не слышу, не понимаю… Пытаюсь улыбаться, благодарить, не плакать. Да, особенно трудно не плакать. И мне не удается. Мне не стыдно. Мама, я по тебе буду скучать. Я плачу. Навзрыд. Это выход эмоций, освобождение, это потребность снова стать маленьким и ощутить любовь, вернуться назад, не расти больше, и снова получать ее чистую любовь… Кто-то обнимает меня, держит меня за плечи, сжимает меня. Но это не ты, мама. Это не можешь быть ты. Я прислоняюсь к стене, наклоняю голову. Я прячу лицо и слезы. Как бы я хотел, чтобы не было так поздно. Прости меня, мама.
80
Несколько дней спустя. Когда испытываешь такую боль, уже нельзя понять, где ее истинный источник. Она приходит без предупреждения. Накатывается, как большая волна, накатывается на тебя сзади, опрокидывает, у тебя перехватывает дыхание, и она выбрасывает тебя на мокрый песок — на те следы твоей жизни, что казались недавно такими четкими. Но это не так. Они уже размыты. Дни напролет я провожу перед ее парадной. Вижу, как она выходит из дома, каждый день — разная. Красивая. Просто красавица. Небрежная, смущенная, элегантная, с волосами, собранными в хвост, с волосами распущенными, развевающимися на ветру, свободными, непокорными. С двумя хвостиками, в платье в цветочек, в чуть спущенном комбинезончике, в идеально сидящем костюме, в голубой блузке с опущенным воротничком и темно-синей юбке. В светлых укороченных джинсах, в рваных джинсах с яркими швами, во всех своих нарядах, полученных через «Yoox». Со всевозможными аксессуарами. Разных цветов. Каждый день — полет фантазии. И из парадной она выходит всякий раз по-разному. Но все же есть нечто, что в ней не меняется. В ее глазах, на ее лице — следы недавно перенесенного горя. Как будто чудесный сон прерывался внезапно хлопнувшей ставней.
Невнимательная жизнь задела локтем ее счастье. И виновник — я. Я не могу найти себе оправданий. Я могу лишь надеяться, что она когда-нибудь меня простит. Вот. Я вижу, как она выходит. Вижу, как проходит мимо. Садится в машину. И впервые за все эти дни, что я прячусь в тени, я делаю шаг вперед и встречаюсь с ней взглядом. Я овладеваю ее глазами. На минуту они — мои. И смущенно улыбаюсь. И начинаю говорить: объясняю, рассказываю, стараясь не отпускать ее глаз. Говорю одним взглядом. Ее глаза молча слушают меня. Мне кажется, они понимают, всерьез вслушиваются в то, что говорят мои. И это молчание, состоящее из тысячи слов, такое напряженное, прерывается. Джин опускает глаза. Словно ищет чего-то. Помощи. Улыбки. Каких-ни-будь слов, которые выразят все и будут кстати. Но ничего не находит. Ничего. И тогда она снова смотрит на меня. Чуть качает головой. На ее щеке появляется легкий намек на улыбку — тень надежды. Как будто она говорит: «Нет, не сейчас. Еще слишком рано». Во всяком случае, мне хотелось бы думать, что это именно так. И уходит прочь, устремляясь к тому, о чем мне не дано знать, — к новой жизни, ожидающей ее, к новой мечте, однозначно лучшей, чем та, которую я у нее украл. И она права. Она достойна ее. А я остаюсь один, в полном молчании. Закуриваю. Делаю три затяжки и выбрасываю сигарету. Ничего не хочу. Но тут же понимаю, что это неправда. И вынимаю еще одну.
Далеко-далеко в том же городе. На дорогах — сильное движение, гудки, измотанные полицейские, вдоль рядов припаркованных машин ходят неопытные контролеры, выискивающие к чему бы придраться. Рина, домработница Джервази, выходит из многоквартирного дома в Стеллари. Она одаривает консьержа своей обычной улыбкой, над ее губой — чрезмерная растительность. Решительной походкой она направляется к мусорному баку — за ней тянется шлейф дешевых духов, плохо маскирующих запах усталости, скопившейся за рабочий день. Она открывает бак, сильно надавив ногой на железную перекладину. Отправляет в него четким броском навесом, не хуже любого волейболиста, мешок с мусором. Бак закрывается, крышка — как нож гильотины, опущенный рассеянным палачом. Но он закрылся не до конца — из-под крышки торчит вывернутый в рулон постер. Это увеличенная фотография парня и девочки, сидящих верхом на «вздыбленном» мотоцикле. Они слились в радостном крике того счастливого момента… той любви, растворившейся во времени. Все прошло. И теперь, как это часто случается, свидетельство былого счастья оказалось в мусоре.
Паллина выскакивает из своего подъезда. Веселая, решительная и элегантная, как никогда. Она садится в машину и, смеясь, целует сидящего за рулем парня. Ей хочется снова взять в руки поводья своей жизни.
— Ну, куда поедем?
— Куда хочешь.
Паллина смотрит на парня с улыбкой. Она решила снова броситься в омут. А этот парень кажется подходящим для этого дела человеком.
— Решай ты, можно провести вечер без всякой цели.
Деме не надо повторять дважды. Этого момента он ждал уже несколько лет. Он мягко переключает передачу и теряется в потоке машин. Делает чуть громче музыку и улыбается.
Стюардесса Ева только что приехала в Рим. Она ставит чемодан в гостиничном номере и пробует позвонить Стэпу. Ничего не получается. Его телефон выключен. Жаль, ей так хотелось снова его увидеть. Что делать. Она ненадолго задумывается, улыбается и набирает другой номер. У того, кто много путешествует, всегда есть какой-нибудь запасной номер.
Даниела сидит в своей комнате. Она только что узнала, что у нее будет мальчик. В нерешительности она перелистывает книгу с именами. Алессандро, Витторио, Джованни… Она изучает значение и происхождение каждого имени. Это должно быть необычное имя — какого-нибудь полководца, или просто странное, которое не легко забыть. Она улыбается себе самой. По крайней мере, это Даниела может решить сама. Но тут же задумывается. А вдруг имя, которое она выберет, будет то же, что и у его папаши? Застыв в нерешительности, она отбрасывает мысль о «Фабио», который показался ей неплохим вариантом. Тут нельзя ошибиться… Если бы Даниела знала, насколько эти сомнения неважны. Определенно, этот ребенок никогда не узнает имени своего отца.
Баби дома. Она проверяет имена приглашенных. Ох, мама, ты добавила еще и Пентези, которых я на дух не выношу, и тех кузенов, что мы никогда в жизни не видели. В этом вся мама — таковы ее правила. И тут Баби приходит мысль. Сначала она кажется ей дурацкой, но постепенно эта идея начинает ей нравится. Да, это великолепная идея. Пригласить Стэпа на свою свадьбу. Это было бы прикольно. Баби даже не
