сходе, одних вас нечистая дома держит.
— Но, но, не серчай, мать. Не откроют сходу без нас. Давай лучше кинжал да папаху, — добродушно ответил старик и, повернувшись к стене, вновь постучал в нее: — Ну, Миколка, бросай свою канитель. Вон, мать-командирша заругалась.
За стеной что-то задвигалось, зашумело, и через перелаз перескочил совсем юный, с добродушным круглым лицом казачонок в синей исподней рубахе, рваных широченных шароварах и сбитых на бок чегах[48]. Обтирая о плетень густо вымазанные в навозном месиве руки, он почтительно, но вместе с тем и недовольно спросил:
— Чего нам на сходе делать-то? А то без нас там не хватит народу. У меня полплетня домазать осталось.
— Ну ничего. Вернемся со сходу, домажем. Ты у меня, Миколка, до работы спорый.
— Так то ж, папаня, не грех.
— Кто говорит, грех… Не грех, сынок, да в твои годы грех себя обижать-то. Вон, гляди на хуторских, всю ночь с девками под гармошку веселятся. И верно, пойдут в полк, начнут служить, кто его знает, что и будет-то. Время ноне, сынок, вишь какое.
— Ну, развозился, черт старый, нету на тебя удержу. Одевай кинжал, да на сход. А ты, Миколка, мой руки, и так, поди, полсхода пропустили, — сердито забормотала старуха, снова показываясь из сеней с кинжалом и папахою мужа.
— Ух ты боже мой, — закатывая глаза и деланно испугавшись, зашептал старик, — командует, ровно атаман али сам Ермолов. — Ну, ладно, не лайся понапрасну. Вернемся, так уж все как есть тебе перескажем.
— Нужны вы мне с вашей брехней, — отплюнулась, закрывая за собой дверь, казачка.
Перед крыльцом правления прямо на площади был поставлен стол, покрытый серым сукном, с грудой чистых и исписанных бумаг. За столом сидел скуластый полковник с седой, надвое расчесанной пышной бородой, справа и слева от него — несколько немолодых казачьих офицеров с сонными лицами и скучающими глазами. Они молча оглядывали собиравшихся казаков, и по их равнодушным, односложным репликам чувствовалось, что все это они уже не раз видели в других оставшихся позади станицах и что все это им до чертиков надоело. Тем не менее важность и начальственная углубленность в себя, необходимые, по их мнению, в каждом серьезном деле, не оставляли их. Атаман станицы, отставной вахмистр, участник русско-японской войны, по случаю приезда начальства надевший на грудь запрятанные при большевиках в землю георгиевский крест и серебряную «романовскую» медаль, еще раз осмотрелся по сторонам и, видимо робея, пригнулся к уху полковника и что-то зашептал.
— Уже? Очень рад! Ну, в таком случае начнем. Не так ли? — спросил полковник офицеров, поведя на них своими косыми, калмыцкими глазами.
— Конечно давно пора, — с усталым вздохом согласился пожилой есаул.
Остальные вяло поддакнули, с нетерпением ожидая окончания этой скучной процедуры; потом предполагался сытный обед на квартире станичного священника и долгий спокойный сон. Атаман встал и, пригнув голову, как бы исподлобья оглядел собравшуюся толпу, чуть задержавшись взглядом на почтительно стоявших впереди бородатых стариках. Шум сразу стих. Еще несколько секунд по инерции кто-то возился и пыхтел, нарушая тишину.
Атаман станицы настороженно приподнялся на носки и ищущим обеспокоенным взглядом осмотрел людей. Настала тишина, только издалека доносился заглушенный плач ребенка да все еще не угомонившиеся птицы резким карканьем нарушали тишину примолкшей площади.
— Станичники! Как вам уже всем, наверно, известно, наш войсковой атаман и войсковой круг назначили новую мобилизацию по области. В полках не хватает людей. Сотни обезлюдели. Есть дивизии по две тысячи человек… Надо послать сынам и братьям помощь из станиц. Так порешил круг, так то и будет. Дорогие станичники, теперь, когда враг разбит и почти все казачьи области освобождены от него, все фронтовое казачество, вся молодежь Терека, Дона и буйной Кубани, а если надо, то и старики отцы обязаны поддержать святое дело казачества… Войсковой круг постановил теперь же из станиц каждого отдела[49] собрать по три сотни молодых казаков и немедленно послать их на фронт для пополнения. На вашу станицу выпала обязанность приготовить два конных отделения и не позже как завтра к обеду выслать их в отдел… По низовым станицам это уже сделано, очередь теперь за вами…
Атаман передохнул, широко глотнул воздух и, заканчивая речь, произнес:
— Сейчас вам прочтут список, в котором обозначены казаки, подлежащие отправке в полк. Читай список, Краморенко, — отдуваясь закончил он.
Станичный атаман молодцевато протиснулся вперед и вполголоса, откашлявшись, скороговоркой стал читать:
— Со станицы Мекенской определены в полки нижеследующие казаки: Артюшков Степан, Вертепов Тимофей, Рубаник Павел…
Толпа жадно глотала слова атамана.
Бабы, слыша имена близких, жалобно взвизгивали и скорбно склонялись, затаив слезы, видя, как злобно оглядываются и цыкают на них обеспокоенные казаки.
Атаман скороговоркой выговаривал фамилии назначенных в отправку казаков: Суховой, Степан Глинка, Недоля, Чечель Порфирий, Слюсаренко Павел…
Его голос зычно перекатывался через площадь и бился в окна притихших, опустевших хат. Казаки сумрачно слушали и покорно молчали, переступая с ноги на ногу. Они тревожно покачивали головами, боясь услышать собственные имена. О том, что новая мобилизация на носу, знали все, и этот несколько поспешный сбор не очень удивил и огорчил их. Те старики, дети которых не попали в список, обрадованно молчали. Каждый из них отлично знал, что вслед за этой отправкой последует большая, почти поголовная мобилизация. Но это было где-то впереди, а сейчас, вот в эту минуту, им и их сынам можно было оставаться в спокойной станице и с деланным участием смотреть на тех, кого через день должна была провожать в поход опечаленная родня.
— … Стеклов Терентий, Чугай Василий, Бунчук Никола…
— Чего, чего? Бунчук Никола? — открывая широко глаза и словно не веря ушам, переспросил низенький старик. — Я ровно недослышал, неужто моего Миколу! — растерянно оглядываясь на хмурых соседей, продолжал он.
— Ну да, Миколу, чего там недослышал. Ну да, записали… — вполголоса подтвердили казаки.
— Да как же так, господи… Как же Миколку можно? Да разве есть такой закон, чтобы одного сына забирать? — растерянно повторял старик.
— Тсс, не мешай, не мешай слушать… не один ты на сходе, — зашумели негодующие голоса.
— Да неправильно же, господи ты боже мой, — плачущим голосом забормотал старик.
— Папань, а папань, помолчи чуток. Дай всем дослушать, тогда и пойдем к атаману! — наклонился к его уху Никола.
— Ну да, я же, сынок, то и говорю, к атаману. Нехай рассудит, разве же так можно, одного-то забирать, — покорно сказал старик.
Выкрикнув последнюю фамилию, атаман сложил бумагу и приказал:
— Все, кого назвал, айда по домам да приготовить до завтрева коней и седловку. С утра чтобы были готовы. Ну, господа старики, сход словно бы и кончен, — и, кивнув головою, спрятал список.
Полковник и офицеры с облегчением поднялись и стали медленно пробираться среди почтительно расступавшихся перед ними казаков.
Толпа неохотно расходилась. Разделившись на группы, у плетней, у колодца и просто на площади стояли казаки и перепуганные казачки, обсуждая события.
— Вашскобродь, а вашскобродь, — несмело останавливаясь перед полковником, проговорил старик, подталкивая вперед сконфуженного Николу. — Дело до вас есть… не откажите, — на полковника умоляюще глядели слезящиеся старческие глазки.
Офицеры, сопровождающие атамана, с неудовольствием повернулись к человеку, внезапно остановившему их и мешающему им пойти отдохнуть после трудного дела и неудобной тряской дороги.
