Клауса.
«Господи, неужели же он не чувствует, что я, мы все, весь батальон по одному его слову ринемся в огонь, только бы выполнить его приказ. Неужели он не видит это?» — думал юнкер, впиваясь в главнокомандующего до боли раскрытыми глазами.
В эту минуту генерал Деникин, слабо улыбаясь, снова крикнул:
— Здорово, вторая, здорово, молодцы, алексеевцы!..
Клаус задрожал от охватившего его восторга и умиления и радостным, почти истерическим голосом закричал «ура», нестройно и невпопад подхваченное за ним ротой.
— Молодцы, вот это шаг, это равнение. Мне, ваше высокопревосходительство, этот чудесный батальон напомнил незабываемые парады на Марсовом поле, — провожая глазами уходящий батальон, сказал высокий генерал в коричневой черкеске и в белой папахе.
— О, да, да, Михаил Платоныч. В самом деле, глядя на них, можно подумать, что ничего не случилось, что перед нами проходят старые батальоны нашей армии. — Главнокомандующий вздохнул и, покачав головой, добавил: — Увы, это только сон золотой. Но действительно молодцы. В пять месяцев выработать такой уверенный, гвардейский шаг, такую четкую силу движения. Я всецело отношу это к великим талантам нашего дорогого Сергея Львовича, — пожимая руку начальника училища, закончил генерал.
Еще предстояла церемония производства в офицеры, но спешивший в свою, ставку главнокомандующий решил уехать, оставив вместо себя генерала Романовского.
Поблагодарив училищное начальство за парад, Деникин стал прощаться.
— Ваше высокопревосходительство, быть может, осчастливите юнкеров посещением хотя бы на одну минуту, — раскланиваясь и не отнимая руки от форменной белой с красным околышем фуражки, просил начальник училища, заискивающе глядя на генерала.
— Не могу, видит бог, не могу… — говорил Деникин, — и рад бы, да дел миллион, и все срочные. Я поручаю его превосходительству передать мой привет и благодарность молодцам юнкерам и их учителям- офицерам за прекрасный парад. Пожалуйста, дорогой Иван Павлович, — обратился Деникин к генералу Романовскому, молча поклонившемуся и отдавшему честь. — Очень, очень рад, благодарю вас, господа, — и генерал, грузно повернувшись, пошел по широкому плацу к воротам, сопровождаемый свитою и благоговейно следовавшим за ним училищным начальством.
Стоявшие впереди жолнеры и сигнальщики засуетились, забегали и замахали платками. Рослый гвардеец, казак, в форме конвойца его величества[51], стараясь ступать на носки, бесшумно пробежал вперед, туда, где уже суетились молодые адъютанты главнокомандующего и откуда слышен был гул моторов новеньких лакированных машин.
«Дорогая мама, наконец сбылось все, о чем я мечтал, и все, что мне казалось таким далеким и невозможным, уже исполнилось. Начну по порядку: во-первых, я уже офицер. Правда, прапорщик, но это еще ничего не значит, так как сам великий Суворов начинал военную службу рядовым, а дослужился до фельдмаршала всея России.
Нас произвел сам генерал Деникин, сам главнокомандующий… Принимая парад, он так был, мамочка, очарователен, что я, ей-богу, моя родная, чуть-чуть не расплакался от восторга и еще не знаю от каких, но удивительно радостных чувств. Я знаю, ты сейчас улыбнешься и скажешь: «Ну, у нашего Валеры глазки на мокром месте». Но клянусь тебе, мамочка, что и ты бы не удержалась от слез, видя, как наш любимый генерал принимает парад своих питомцев. И знаешь, родная, он заметил меня, когда мы проходили поротно перед ним. Я отчетливо и безошибочно видел это, ощущал на себе его добрый и ласковый взгляд. Вот тут-то я, сознаюсь, и не выдержал, и расплакался. И хоть у твоего Валеры глаза ревучие, но он горд, дорогая мамочка, этими слезами… Когда мы вернулись обратно в казармы, нас собрали в актовый зал и генерал Романовский и наш Черномор (помнишь, мы так прозвали нашего начальника училища за его бороду) прочли приказ о нашем производстве и поздравили батальон. Вот и все. Да, я попал во второй дроздовский полк, куда ты, мамуся, и пиши мне письма. Как ты знаешь, мне очень хотелось, выйти в корниловский, но туда все вакансии разобрали до меня. Впрочем, и наш полк пользуется не менее заслуженной славой. Обо мне не беспокойся, не плачь. Я, слава богу, не маленький, мне уже восемнадцать лет, а у нас вон в роте человек сорок почти на год моложе меня, и ничего! А ты меня все за маленького считаешь, хотя, по правде говоря, иногда мне еще снятся мои гимназические сны, уроки проклятой геометрии, наш длинноногий инспектор Цапля, и я со страхом просыпаюсь… Деньги, моя мамусенька, 350 рублей, я тебе сегодня посылаю (как только дойдут — сообщи) и при первой получке вышлю еще. Ешь, мамочка, лучше, не скупись, помни, что твой сын уже офицер и будет ежемесячно помогать тебе. Если увидишь Соню Малинину, так, между прочим, скажи ей, что я уже произведен в офицеры, а то она все издевалась надо мною…
Вот, мамуленька, и все, не забывай писать, а то мне будет скучно, и смотри не отдавай никому моего Надсона в золотом переплете, еще зачитают. Послезавтра уезжаю в полк.
Целую тебя сто тысяч раз —
Клаус немного подумал, но, не найдя ничего, что еще следовало бы добавить, поставил число, написал адрес и, заклеив конверт, понес в училищный почтовый ящик.
Училище было почти пусто. Весь выпускной батальон, произведенный в офицеры, на радостях разбежался по городу.
После пятимесячной железной дисциплины, после того как в карманах никогда не имевших денег юнкеров завелись сравнительно большие деньги и недавно недоступные соблазны стали возможными, вся молодежь, группами и в одиночку, на фаэтонах и в автомобилях, бросилась в город, в самый центр Ростова. Туда, где широкими окнами сияли многочисленные кафе и рестораны, где весело и бесцеремонно оглядывали прохожих накрашенные дамы, где лилась музыка и пенилось шипучее донское вино.
Поднявшись по лестнице и пройдя коридор, Клаус не встретил никого из приятелей. Ему навстречу попадались неловкие, еще не привыкшие к стенам училища «козероги», глупо таращившие глаза и неумело вытягивавшиеся при виде прапорщика.
Клаусу стало скучно. Он подошел к зеркалу, посмотрелся в него и, поправив, как ему показалось, не совсем ловко сидевшую шинель, спустился по лестнице вниз, поминутно поглядывая на свои золотые, с серебряной звездочкой, погоны.
«Эх, не догадался купить шпоры», — досадливо подумал прапор, озабоченно разглядывая свои ярко начищенные, щегольские сапоги.
На улице было празднично. Веселое солнце скользило по еще мерзлой, начинавшей оттаивать земле. Шумные, говорливые воробьи, бестолково чирикая, прыгали по оголенным веткам акаций.
«Верно, обо мне», — с удовольствием подумал Клаус, идя неторопливой, размеренной походкой навстречу двум дамам, из которых одна искоса взглянула на него. Прапорщик, сильнее выгнув грудь и делая презрительное, равнодушное к женским чарам лицо, походкою старого, разочаровавшегося во всем рубаки прошел мимо дам.
— Господи, скоро совсем младенцев станут забирать, и когда только все это кончится, — вздохнула дама, покачивая головой и глядя с нескрываемым сожалением на опешившего Клауса.
Эти неожиданные слова, сказанные оскорбительно-сочувственным тоном, сконфузили и разозлили Клауса. Еще красный от стыда, он с негодованием обернулся вслед дамам и несколько секунд, беспомощно злясь и по-детски надувая губы, что-то соображал. Затем, как бы найдя, наконец, желанное слово, он обиженно буркнул: «Дуры!» — и, все еще недовольный на себя, на свою молодость, на встречных прохожих и на беззаботно чирикавших воробьев, подозвал ехавшего мимо извозчика.
— Куда прикажете, ваш сиясь? — угодливо заулыбался извозчик.
Почтительное лицо возницы и громкий титул «сиятельство» несколько успокоили прапорщика. С его лица уже сбежало обиженное выражение, и он так, как ему казалось надлежало говорить настоящим графам, медленно и в нос протянул:
— На Садовую, только с шиком…
