пена.
Прасковья долго смотрела на Дударева. Глаза ее мрачнели, лицо становилось суровей и строже. Страх проходил.
Она сдвинула брови и с ненавистью сказала, глядя на неподвижное тело:
— Это вам за Панаса, за мою загубленную жизнь!
Прикрутив ночничок, она переложила из сундука в узел кое-какие вещи и, приперев дверь палкой, вышла во двор.
Звезды ярко светили в небе. До рассвета было еще далеко. Собаки лаяли за базом, где-то сонно прокукарекал и затих петух. Было свежо, и Прасковье стало зябко. Она снова вошла в хату сняла со стены шубу и шаль, закуталась в нее. Немного постояв и подумав, она вынула из столика краюху хлеба, сала, луку, соль. Завернув все это в чистый рушничок, даже не глядя в сторону Дударева, она вышла на улицу и огородами пошла к Тереку, который поблескивал за рощей.
Утром, часов около десяти, атаман станицы, понятые, двое выборных стариков в сопровождении попа Леонтия и толпы любопытных, ахающих и охающих баб, старух и казаков, пришли к хате Прасковьи.
Постучав в дверь и крикнув: «А ну, отворяй, хозяйка», атаман, «для прилику» подождав минуту, толкнул ногой дверь. В хате никого не было, незадутый ночник, потрескивая, догорал у печи.
В углу, на кровати, лежал с разрубленным лбом писарь, которого с самого утра не могли найти посланные на розыски дневальные. На полу валялся залитый кровью кухонный секач.
Атаман остановился, поп в ужасе шарахнулся назад, а в двери уже заглядывали встревоженные люди.
— Напоролся еж на нож, — почесывая затылок, озадаченно сказал атаман.
Прибежавший фельдшер установил, что писарь без сознания, что рана тяжелая, но не смертельная и после месячного лечения Дударев будет на ногах.
Раненого свезли в Моздок.
Имущество, брошенное «большевичкой», описали и назначили на воскресенье торги. Коня и корову передали в военный фонд отдела.
К полудню по станице пробежала ужасная весть. Мальчишки, игравшие за рощей, недалеко от брода через Терек, там, где в омуте кружилась вода, нашли старые чеги и шубейку Прасковьи. Возле берега, на камнях, лежал ее белый в крапинку платок.
— И себя погубила, змея, и писарька чуть не ухлопала, — было надгробным словом соседки, услышавшей эту весть.
А Прасковья тем временем широко и бодро шагала по ту сторону Терека. Родная станица была уже далеко. Сизые горы вставали вдали. Переночевав на дальних кабардинских хуторах, она наутро подалась дальше, к промыслам Грозного, где решила наняться на работу в ожидании ухода белых.
ГЛАВА XVI
Через село гнали пленных, захваченных в бою под Карповкой. Почти все пленные были либо очень пожилые люди, либо безусые мальчишки, взятые до срока.
Скиба с надеждой оглядывал их, стараясь найти среди них однополчанина из соседних станиц или одностаничника. Пленных было не менее шести сотен, и разыскать в этой массе своего было не так-то просто.
Тоска по Тереку, по станице, по оставленной на произвол карателей жене поднималась в нем, когда он встречал людей с Кавказа.
Скиба остановился возле двух пожилых казаков, опасливо скосивших на него глаза.
— Откеле будете? — спросил он.
— Издали. С Кавказу.
— Терские чи кубанцы?
— Терские, — изумленно, в один голос ответили бородачи. — А ты откуда знаешь терцев?
— Я сам терский.
— Казак? — с надеждой воскликнули пленные.
— Он самый. А вы с каких станиц?
— Прохладненский, а он — с Приближной.
— Моего, Моздоцкого отдела. А нет, братцы, кого с Мекеней?
— А ты откуда будешь?
— Мекенский.
Казаки с радостью смотрели на него. Присутствие у красных своего, терского, да еще казака из Мекенской, ободрило их и вселило надежду на благополучный исход.
Один из стариков, приложив ко рту ладони, закричал:
— Эй, казаки! Кто будет мекенский?
Среди пленных произошло движение. По колонне, передавая «голос» пробежало дальше «ме-ке-н- ский», и издалека, от самого села, слабо донеслось «здесь».
Скиба вскочил на ноги и, не попрощавшись с новыми знакомыми, поспешил в самый конец колонны.
— Ну, кто здесь с Мекеней? — запыхавшись, крикнул он и остановился.
Из толпы выдвинулся молодой казак с худым, запыленным, сияющим лицом.
— Панас, Скиба, — еле выговорил пленный, бросаясь к казаку.
— Гришатка, и ты, брат, воюешь! — крепко обнимая пленного, сказал Скиба. — Тебе в пору в альчики играть, а не службу нести.
— Что поделаешь, гонят, — вздохнул пленный.
— Это кто ж тебе, брат или знакомый, кого встретил? — не без любопытства спросил конвойный, глядя, как сердечно обнимается буденновец с пленным казаком.
— Свой, — засмеялся Скиба. — А ну, говори быстрей, Гришатка, как дома? Что Прасковья, как хозяйство? Сильно лютовали над нею каратели? Живая?.. — забрасывая вопросами, торопил пленного Скиба.
Гришатка растерянно отвел глаза и тихо сказал:
— Беда, друже. Нету в живых твоей Прасковьи…
— Убили? Ну, говори, казнили ее? — хватая Гришатку за руку, крикнул казак.
— Руки на себя наложила. Ее Дударев, знаешь, что писарьком в интендантстве служил… Он ее снасильничать хотел, ночью к ней забрался…
— Ну, ну! — задыхаясь, крикнул Скиба.
Пленные перестали шуметь. Конвойные переглянулись и подались ближе.
— А Прасковья секачом развалила ему башку. Весь лоб, мало до уха не разрубила! Он, подлюга, сомлел, а она испугалась, и в Терек. Знаешь, там, где глубина и где омут глухой…
Скиба, не в силах говорить, молча мотнул головой.
— Утопилась. Ее плат головной да чеги остались.
— А тело? — с трудом спросил казак.
— Ку-у-да! Сам знаешь, какое место. Сверху тишь, а внизу, на глубине, водоверть да ключи. Понесло ее, бедную, куда-нибудь к Кизляру! Не нашли, — глядя с жалостью на Скибу, сказал Гришатка.
— И Миколка утонул, и Прасковья. Один я остался… — медленно, словно, самому себе, сказал Скиба.
— А ты, Панас, не сумуй, соберись с силой. Что теперь сделаешь. Плачь не плачь, а жену не вернешь, — сказал Григорий.
— А я и не плачу, — с трудом, сквозь зубы, проговорил Скиба, — не плачу! За меня те поплачут, кто сгубил мою жену и Миколу…
