дома, давно не знавшие ремонта, вечно сырое и не очень-то чистое белье на веревках, там и сям натянутых поперек улицы между вторыми этажами, пьяница, вышвырнутый из дверей кабака и дрыхнущий прямо в мутной луже, другой, чуть потрезвее, справляющий малую нужду на стену дома, возле церкви – толпа нищих, агрессивно тычущих под нос прохожим свои гноящиеся язвы и безобразные культи… (В начале своих странствий я как-то по наивности предложил такому калеке безвозмездную помощь, ибо видел, что его болезнь пока еще не запущена до неизлечимой стадии – так он чуть не поколотил меня костылем за то, что я хочу лишить его источника дохода.) А запахи! О эти городские запахи! Смесь нечистот с сочащимся из окон и труб кухонным чадом, где сливаются прогорклое масло, вареная гнилая капуста, бульон из рыбы, весь летний день пролежавшей под солнцем на прилавке, и дьявол ведает что еще… В городе даже небо другое – больное и мутное от вечно висящей в воздухе сажи.
– Вроде бы, когда мы ездили смотреть мистерию, здесь было почище, – с сомнением произнесла Эвьет. Наверное, глядя на состояние местных улиц, она уже не жалела о необходимости обуться.
– Скорее ты просто отвыкла от подобных зрелищ, – возразил я. – Я сам родился в городе и когда-то считал, что только так и можно жить… Дайте людям просторные поля, бескрайние леса, чистое небо, и что они сделают? Собьются в кучу на крохотном пятачке, обнесут его забором и загадят до невозможности.
– Ну, что касается пятачка и забора, то в этом есть смысл, – заметила Эвьет. – Так легче обороняться.
– Обороняться _от кого_?
– От… да, действительно.
– По-хорошему, городские стены следует использовать не для того, чтобы не пускать людей внутрь, а для того, чтобы не выпускать их наружу. В мир, который они еще не успели испакостить.
– Ты не любишь людей, – констатировала Эвелина.
– Назови хоть одну причину, по которой их следует любить.
– Ну… ты сам человек.
– А если кто-то родился горбатым, разве это повод любить свой горб?
– Пожалуй, нет, – хмыкнула Эвелина.
– И знаешь, что самое противное? Даже не собственная горбатость, тем более что ее, приложив достаточно усилий, можно во многом выправить. А самодовольство гордящихся своими горбами окружающих. Ты, наверное, слышала поговорку 'В стране слепых одноглазый – король'? Как бы не так! В стране слепых одноглазый – урод, достойный либо сочувствия, либо насмешки. Причем те, кто сочувствует, гораздо хуже тех, кто насмехается. Ибо они стремятся реализовать свое сочувствие на практике, избавив несчастного от его уродства.
– То есть выколов ему здоровый глаз?
– Схватываешь на лету… А уж двуглазый – и вовсе опасный выродок, грозящий всем устоям. Ему не сочувствуют – его убивают.
– А сколько глаз у тебя?
– Надеюсь, что два. Но один я научился зажмуривать.
– Пожалуй, если ты его откроешь, то заметишь вывеску портного, мимо которой мы только что проехали.
В самом деле, за всеми этими философскими разговорами я как-то отвлекся от наших текущих проблем. Я поворотил коня, не обижаясь на Эвьет за то, что она свела серьезную беседу в шутку. Это замечательно, что она, с ее биографией, вообще сохранила способность шутить.
Портной, по причине вечернего времени, уже не сидел у себя в мастерской, и мне пришлось довольно долго колотить в дверь, прежде чем он вышел из внутренних помещений дома и открыл. Он был лысый, толстозадый, с отвислыми щеками. Я заметил, что его собственная одежда сидит на нем довольно-таки мешковато – не иначе, дела шли настолько неважно, что толстяк потерял несколько фунтов веса. Однако почему-то не спешил ушить свой костюм – то ли не желая работать бесплатно, хотя бы даже и на самого себя, то ли проявляя оптимизм по поводу перспектив возвращения хороших времен.
А может быть, наоборот, ожидая, что скоро придется ушиваться еще сильнее.
– Что надо? – осведомился он, тем не менее, без всяких признаков радости по поводу прихода клиентов.
– Этой девочке нужна хорошая одежда.
– Не сомневаюсь, – буркнул он, окидывая презрительным взглядом нынешнее облачение Эвьет. – А платить-то есть чем?
– Есть, – я отвязал от пояса кошель и звякнул им перед носом портного. Тот отступил в зашторенный полумрак мастерской, впуская нас внутрь, и, подозрительно косясь на меня, зажег стоявший на столе масляный светильник.
– Сначала покажите деньги.
Эвелина, кажется, уже хотела сказать ему что-то резкое, но я успокаивающе сжал ее ладонь. Развязав кошель, я продемонстрировал хозяину мастерской пригоршню монет, заранее, впрочем, зная его реакцию.
– Медными не возьму, – не обманул он моих ожиданий.
– Они обязательны к приему на всей территории Империи, – сделал безнадежную попытку я. – Это закон.
– Какой еще закон?
– Закон, подписанный последним императором.
– Вот и отнеси их ему на могилу. А мы здесь принимаем только золото. Тем более – от чужаков.
Глупые люди, считающие золото абсолютной ценностью! Золото – такой же металл, как и медь, и не более чем. Его нельзя есть, им нельзя согреться, даже для изготовления оружия оно не очень-то годится. Но объяснять сие этому типу, разумеется, бессмысленно. Если дела и дальше будут идти так, как они идут, со временем он сам убедится, что самая твердая валюта – это засушенный кусок хлеба…
– Ладно, – вздохнул я, демонстрируя ему монету в пять золотых крон. – Нам нужен костюм, удобный для путешествия верхом.
– На заказ или готовый?
– Найдется готовый подходящего размера? – с надеждой спросил я. Одежда нужна была Эвелине как можно скорее, не говоря уже о том, что шитье на заказ обошлось бы заметно дороже.
– Поищем, – пробурчал портной, беря лампу и направляясь в дальний конец мастерской. Там висело на крестообразных стойках около дюжины мужских и женских нарядов. Шансов, что среди них отыщется детский, было не очень много, но нам повезло. Портной продемонстрировал нам костюм из числа тех, какие обычно носят мальчики-пажи. Разумеется, далеко не такой роскошный, какие можно встретить в герцогских и графских замках. Никаких белых кружев на воротнике и манжетах, вместо дорогих пуговиц – обычная шнуровка, да и ощупанное мной сукно было явно местного производства, а не из славящихся своими сукновальнями провинций. Но это даже и к лучшему: такой наряд прочнее и практичнее одеяний из тонких тканей, в которых щеголяют богатые пижоны. В то же время это вполне достойное облачение для отпрыска дворянского рода средней руки, и в нем не стыдно предстать перед тем же графом Рануаром. То, что костюм мужской, ни меня, ни Эвьет ничуть не смущало: для путешествия самое то. Мне, конечно, доводилось слышать о заправляющих в разных епархиях фанатиках, готовых обвинить женщину в грехе и ереси лишь за то, что та носит брюки – каким-то совершенно непостижимым для меня образом они усматривают в этом непристойность – но даже эти ненормальные не распространяют свои запреты на девочек, еще не достигших полового созревания.
Эвьет отправилась на примерку за ширму и через некоторое время вышла оттуда, явно довольная обновкой. Костюм оказался ей слегка великоват, но в целом действительно шел, и его черный и коричневый цвета хорошо сочетались с ее черными волосами и глазами. Толстяк, впрочем, бросил насмешливый взгляд на ее босые ноги, но Эвелина этого не заметила.
– Берем, – сказал я и протянул пять крон портному. Тот попробовал монету на зуб, посмотрел на свет и невозмутимо опустил в карман.
– Как насчет сдачи? – поторопил я. – Цена такому костюму – от силы три кроны.
– Это если в имперских золотых, – брюзгливо возразил толстяк. – А в монетах новой чеканки при том же номинале золота меньше на треть.
