Часть 2. ВОСПИТАНИЕ ДЕТЕЙ
Несвободный ребенок
Формируемый, регулируемый, наказываемый, подавляемый, несвободный ребенок, имя которому — Легион, живет в каждом уголке планеты. Он живет и в нашем городе, прямо в доме напротив, он сидит за скучной партой в скучной школе, а потом, когда вырастет, за еще более скучным столом в каком-нибудь учреждении или на скамье у фабричного конвейера. Он тих, готов подчиняться власти, боится критики и почти фанатичен в своем желании быть нормальным, быть правильным, быть «как все». Он принимает все, чему его учили, почти без вопросов и передаст свои комплексы, страхи и фрустрации[24] собственным детям.
Психологи согласны с тем, что самый большой вред психике ребенка наносится в первые 5 лет жизни. Вероятно, правильнее сказать: в первые 5 месяцев, или первые 5 недель, или, может быть, даже в первые 5 минут ребенку может быть причинен вред, который пребудет с ним во всю его жизнь.
Несвобода начинается с рождения. Нет, она начинается задолго до рождения. Если ребенка носит затюканная женщина со скованным телом, знает ли кто-нибудь, как материнская скованность скажется на новорожденном?
Вряд ли будет преувеличением сказать, что все дети в нашей цивилизации появляются на свет в жизнеотрицаюшей атмосфере. Сторонники кормления по расписанию по своей сути — враги удовольствия. Они требуют дисциплины питания для ребенка, поскольку кормление не по расписанию предполагает оргастическое удовольствие у груди матери. Приводимые при этом аргументы в пользу такого питания не что иное, как рационализация**. Глубинный мотив — желание превратить ребенка в дисциплинированное существо, которое ставит долг выше удовольствия.
Рассмотрим жизнь среднего ученика грамматической школы Джона Смита. Его родители сами ходят в церковь лишь время от времени, однако настаивают, чтобы Джон ходил в воскресную школу каждую неделю без исключения. Родители поженились почти наверняка вследствие взаимного сексуального влечения, им пришлось, пожениться, потому что в их среде молодые люди не могли жить вместе, не придав этому респектабельного вида, т. е. не освятив совместную жизнь браком. Как часто бывает, сексуального влечения оказалось недостаточно, и разница темпераментов сделала их дом довольно напряженным местом, где между родителями время от времени происходят объяснения на повышенных тонах. Конечно, нередко бывали и тихие, нежные моменты, но их маленький Джон принимал как должное, а вот громкие ссоры между родителями били его прямо в солнечное сплетение, он пугался и плакал, а его шлепали за беспричинный плач.
Его жизнь регулировали с самого начала. Большие огорчения приносило ему кормление по расписанию. Когда он был голоден, часы говорили, что до еды остался еще час. Его заворачивали в слишком большое количество пеленок и слишком туго. Он обнаружил, что не может брыкаться так свободно, как ему хотелось бы. Огорчения в связи с кормлением заставили его сосать большой палец, но семейный доктор сказал, что не следует формировать у малыша вредные привычки, и велел маме завязывать ему концы рукавов или намазывать кончики пальцев каким-нибудь скверно пахнущим веществом. Естественные отправления оставляли в покое, пока младенец был в пеленках, но, когда он начал ползать и делать на пол, в доме зазвучали такие слова, как «гадость» и «грязь», и с этого момента его начали безжалостно приучать к чистоплотности.
Но еще раньше всякий раз, когда ручонка касалась гениталий, ее отодвигали, и вскоре запрет на прикосновение к гениталиям связался у него с приобретенным отвращением к экскрементам. В результате многие годы спустя, когда Джон Смит стал разъездным торговым агентом, тематика его анекдотов в основном сводилась к сексу и физиологическим отправлениям.
То, чему его учили, в большой мере зависело от убеждений родственников и соседей. Мать и отец изо всех сил старались воспитывать его правильно, т. е. делать то, что должно; так что, когда приходили родственники или соседи, Джон должен был показывать себя хорошо воспитанным ребенком. Он обязан был говорить «спасибо», когда тетушка давала ему кусок шоколада, он обязан был очень тщательно следить за собой за столом, и, что особенно важно, он обязан был молчать, когда говорили взрослые.
Его противный воскресный костюм был куплен ради соседей. Этой тренировке в респектабельности сопутствовала неизбежная система лжи — система, которую он не осознавал. Ложь вошла в его жизнь рано. Джону говорили, что Бог не любит дрянных мальчишек, которые употребляют слово «черт», и что кондуктор отшлепает его, если он будет бродить по коридору поезда.
Вся его любознательность, касающаяся происхождения жизни, наталкивалась на ложь, неуклюжую, но столь эффективную, что любознательность исчезла. Ложь относительно жизни и рождения детей соединилась со страхом, когда в 5 лет мать застала сына за гениталь- ной игрой с его сестрой 4 лет и девочкой из соседнего дома. Последовавшая жестокая порка (отец еще добавил, когда пришел домой с работы) заставила Джона запомнить навсегда, что секс порочен и греховен — нечто такое, о чем человек даже думать никогда не должен. Бедному Джону пришлось заглушить свой интерес к сексу вплоть до наступления полового созревания, — ив этом возрасте он мог грубо загоготать в кинотеатре, услышав, как какая-то женщина на экране сказала, что у нее трехмесячная беременность.
В интеллектуальном отношении Джон развивался нормально. Он легко учился и таким образом избегал глумления и наказаний, которые дурак-учитель мог бы ему устроить. Он вышел из школы с грудой по большей части бесполезного знания и культурными потребностями, которые легко удовлетворялись дешевыми бульварными изданиями, банальными фильмами и детективным чтивом. Имя Мильтона ассоциировалось у Джона только с зубной пастой, а Бетховен и Бах были занудами, чья музыка так и лезет, когда пытаешься настроить приемник на Элвиса Пресли или джаз Бейдербека.
Богатый кузен Джона Смита Реджинальд Уортингтон посещал частную школу, но развитие его в основных чертах шло, как и у бедного Джона. Кузен также принимал в жизни все второсортное, также был порабощен существующим положением вещей, также отрицал любовь и радость.
Не являются ли эти портреты Джона и Реджинальда односторонними и карикатурными? Нет, это не совсем карикатуры, хотя, конечно, представленная картина неполна. Осталась не упомянутой их теплая человечность, которая выживает даже под самым тяжелым и злобным давлением на характер. В жизни и Смиты, и Уортингтоны в целом — милые, дружелюбные люди, полные детских веры и суеверий, доверчивости и привязанностей. Они и их друзья — это те самые простые граждане, которые составляют законы и требуют гуманности. Это они — те люди, которые заявляют: животных надо убивать гуманно, о домашних животных необходимо как следует заботиться, но они отступают, когда речь идет о негуманном отношении человека к человеку. Они, не задумываясь, принимают жестокие, антихристианские уголовные законы и считают убийство других людей на войне естественным явлением.
И Джон, и его богатый кузен как к должному относятся к дурацким, злым и полным ненависти законам о браке. Они согласны с тем, что должен существовать один закон для мужчин и другой для женщин — в том, что касается любви. Они оба требуют, чтобы девушки, на которых они женятся, были девственны. Если их спросить, девственны ли они сами, они нахмурятся и ответят: мужчина — это другое дело.
Они оба — верные сторонники патриархального социального устройства, даже если никогда не слышали этих слов. Их сформировали как людей, которые необходимы патриархальному государству для поддержания своего существования. Их эмоции — это чаще настроения толпы, чем переживания отдельных людей.
Через много лет после окончания школы, которую ненавидели мальчиками, они воскликнут: «В школе меня лупили, и это принесло мне большую пользу», — а затем засунут своих сыновей в ту же самую или точно такую же школу. Говоря на языке психологии, они принимают отца без конструктивного бунта против него, и таким образом традиция отцовской власти передается из поколения в поколение[25].
Завершая портрет Джона Смита, я хотел бы дать краткий очерк жизни его сестры Мэри. Краткий, поскольку в общем и целом ее и ее брата подавляла одна и та же среда. У нее, однако, есть особые
