порядка, который спешил как можно скорее напиться кофе.
В прежние времена здание школы «Два М» принадлежало семейству Фредериксов, владевшему самыми крупными хлопковыми плантациями в Луизиане. Во время гражданской войны Фредериксы потеряли большую часть своих земельных угодий, и в 1870 году бо?льшая часть многочисленного семейства перебралась на запад и (как это ни странно) на север, спасаясь от нового уклада жизни и новой культуры (или, как они считали, от бескультурья), привнесенных союзными войсками, захватившими Новый Орлеан и его окрестности. И лишь одна ветвь этого многочисленного семейства пожелала остаться на небольшой плантации вблизи Монмартра, и, будьте уверены, проявили себя они еще более жестокими и нетерпимыми даже в сравнении с наихудшими представителями белой расы.
Предки многих мальчиков, заточенных в стенах школы «Два М», были рабами на хлопковых плантациях Фредериксов и по этой причине воспринимали свое пребывание здесь с неподдельной иронией («Мы же негры-слуги по дому!» — горько шутили они). Это не слишком способствовало их становлению на путь исправления.
В 1885 году здание и прилегающие к нему несколько акров земли были изъяты у прежних собственников, перешли во владение города Монмартра и стали использоваться по нынешнему назначению; созданная здесь исправительная школа «Два М» очень скоро обрела устрашающую репутацию. Хотя контингент школы был исключительно чернокожий, директором был белый янки, настоящее имя которого — Теодор Спинкс — было напрочь забыто и заменено величественным прозвищем Генерал. Никому было не ведомо, какой армией командовал Генерал, да никого это и не интересовало. По правде сказать, Генерал в своей жизни и пороху-то не нюхал, однако он был мерзким и трусливым типом, для которого главное — это чин, а что касается нравственности, то этой категории в его сознании места не было.
Генерал управлял школой «Два М» по принципу, который сам придумал и которому дал название «две дисциплины». Суть этого принципа заключалась в следующем: днем жизнь школы была организована по уставу, близкому к армейскому, а ночью действовало право, установленное самими воспитанниками, которое они называли «правом кулака». Логика Генерала была предельно простой. С одной стороны, он полагал, что, подчиняясь дисциплине и соблюдая ее правила, мальчики смогут применять и использовать их в своей дальнейшей жизни. С другой стороны, он был убежден, что с наступлением темноты его подопечные сами разберутся в том, что упустили воспитатели в течение дня. В общем, Генерал пытался прикрыть фиговым листком гниль «плодов просвещения»: сами преподаватели с хладнокровной жестокостью и без всякого стеснения пользовались «кулачным правом» (причем никто из взрослых не испытывал ни угрызений совести, ни страха перед законом за свои противоправные действия).
Одним из следствий политики «двух дисциплин» было разделение воспитанников «Двух М» на две группировки: на «стрелков» и «кулаков». Стрелками по большей части (но не всегда) были младшие ребята, которым удавалось избежать самого худшего в ежедневной режимной рутине. Но страдания их начинались после того, как Старая Ханна прекращала заливать своим золотым светом Монмартр и орда кулаков с гиканьем и ржанием неслась, сотрясая стены спален и желая вершить суд и мстить согласно своему функциональному назначению в воспитательной системе.
Кулаков, в свою очередь, питала энергией неутолимая жажда воспитательского коллектива к побоям и издевательству. Некоторые преподаватели хищно облизывались, слыша свист хлыста, врезающегося в голое тело, или видя лицо ребенка, голову которого только что вытащили из наполненного водой корыта и который тужится от усилий освободить легкие от набравшейся в них воды. Неудивительно, что кулаки блестяще умели вести свои собственные «уроки» в тишине ночи.
В школе в то время было немало трудных подростков, отбывающих наказание за тяжкие преступления, совершенные на улицах Култауна. Тот факт, что детей старше четырнадцати лет в школе не было (администрация строго следила за тем, чтобы сразу же после своего четырнадцатого дня рождения подростка переводили досиживать срок во взрослую тюрьму, расположенную в другом конце города), отнюдь не свидетельствовал о том, что в школе не было серьезных преступников: там были малыши, которые, вооружившись самодельными пистолетами, совершили попытку вооруженного ограбления ночного клуба «Жженый сахар»; лица многих воспитанников были в шрамах, полученных в ожесточенных драках с применением бритв; была там и шайка подростков, которые убили маленькую девочку только ради того, чтобы показать, какие они крутые. На вершине этой криминальной пирамиды восседал тринадцатилетний Джонс по прозвищу Собачий Клык, громадный увалень с дикими глазами. Он провел в школе «Два М» всего год, но еще до его появления там его приключения попали на страницы «Монмарт Кроникл», а здесь кулаки считали его главарем, то есть «человеком с идеей в голове».
Собачий Клык оказался в исправительной школе за двойное убийство и в свои тринадцать лет смотрел на будущее через железные прутья тюремной решетки. Он родился в портовом районе Култауна, в том месте, где Канал-стрит пересекается с Келлеруэй, и был единственным сыном молодой проститутки, которую звали Чатни, и ее взбалмошного сутенера по имени Джонс. В тот период, когда Собачий Клык подрастал, Джонс появлялся дома довольно редко. Но когда он раз в Полгода возникал неизвестно откуда на грязной Канал-стрит, Собачий Клык получал грандиозную трепку, в финале которой отец обычно колотил сына о поребрик тротуара, после чего тот не менее двух недель вынужден был отлеживаться. А Чатни… она усталыми глазами, сжав губы и с болью в сердце наблюдала за этими избиениями. В эти времена Собачьему Клыку часто удавалось стянуть дешевое пойло из какого-нибудь старого драндулета, припаркованного за ночным клубом, и протащить ящик с бутылками в один из портовых складов. Там он и обдумывал план мести, напиваясь для храбрости.
История жизни Собачьего Клыка отнюдь не выглядит необычной на фоне жизнеописаний воспитанников исправительной школы. Большинство култаунских детей — в особенности дети проституток — воспринимали побои так, как новорожденный воспринимает грудь матери. Но Собачий Клык, становившийся изо дня в день все здоровее и сильнее, не мог больше сносить звериную злобу своего папаши (одно дыхание которого заставляло его плакать), молчаливую овечью покорность матери и свои одинокие ночи на проклятом складе, где он не слышал ничего, кроме дьявольского завывания ветра.
Однажды ночью Собачий Клык напился до того, что едва не свалился с лестницы, по которой спускался из своего убежища на складе. Он нашел большой гвоздь и полудюймовую доску. Обломком кирпича он вколотил гвоздь в доску и направился к дому на углу Келлеруэй, в котором жила Чатни. Стараясь не шуметь, он открыл дверь, хотя Джонс все равно не услышал бы его, потому что из-за своего хриплого дыхания и стонов он был не в состоянии слышать какие-либо посторонние звуки. Однако Собачий Клык схоронился в тени и молча наблюдал за тем, как его родители занимаются любовью.
Собачий Клык простоял в своем темном углу не меньше двух часов, дожидаясь, когда Джонс кончит и заснет.
Дождавшись, он подошел к краю кровати и со спокойным, как вода на глубине, лицом занес доску над головой отца, а потом с криком и со всего маху опустил ее вниз, глубоко вонзив гвоздь в затылочную часть шеи Джонса. Джонс мгновенно проснулся — его первой мыслью было то, что подручные дьявола явились за ним и уже тащат его вниз, в преисподнюю, — он рывком выдернул гвоздь из шеи и, захлебываясь душераздирающим воплем, сполз с кровати. Его качало из стороны в сторону; по лицу непонятно почему блуждала лукавая улыбка; из-под пальцев, зажимающих рану на шее, струилась кровь. Через несколько секунд он рухнул на колени и отправился прямиком в ад.
Чатни, разумеется, тоже проснулась, но Собачий Клык был не в том настроении, чтобы прощать, а поэтому он бил ее доской, кулаками и всем, что попадалось под руку, бил до тех пор, пока лицо матери не стало неузнаваемым. А потом, когда, глотая кровь и зубы, она лежала там, где на нее обрушился первый удар, Собачий Клык изнасиловал ее; для него, двенадцатилетнего, проникнуть внутрь матери, проникнуть туда, откуда он появился на свет, было как бы финальным аккордом ее унижения.
Именно этот ужасающий эпизод привлек внимание «Монмартр Кроникл». Убийство не было чем-то необычным в Монмартре и в Култауне, где одни негры убивали других негров с такой же регулярностью, с какой реальные тяготы жизни упоминались в погребальных песнопениях. Но чтобы мальчик изнасиловал свою мать? Белые журналисты не упустили случая вновь подвергнуть анализу негритянскую ментальность и заверить своих читателей в том, что для них это не такая уж большая неожиданность. Чернокожие лишь качали головами и пытались в беседах друг с другом разобраться в произошедшем, чтобы найти ему хоть какое-то объяснение. Но какие тут могут быть объяснения? Матушка Люси сказала Толстухе Анни: «Мы все
