Новоорлеанский блюз

— Пока не знаю. Я дам тебе знать, когда доберусь до места.

Несколько секунд Тонго пристально и с нескрываемым недоумением смотрел в лицо Мусы. Он так ничего и не понял, однако знал, что ответа на свои вопросы он не получит. К тому же сейчас он пребывал в том свойственном только мужчинам состоянии, для которого характерны крайняя односторонность и предельный эгоизм. А поэтому он лишь пожал плечами и изрек:

— А я решил последовать твоему совету и поискать nay пау на стороне.

Муса рассеянно кивнул. Он вспомнил, что оставил гар в краале, а ему сейчас так хотелось затянуться самокруткой с травкой.

— Ты уже присмотрел кого-нибудь? — спросил он безразличным голосом. — Только помни, друг мой: прелюбодеяние — занятие не для тех, кто хочет считаться мудрым.

— А разве не ты говорил, что всякие отношения строятся по принципу треугольника?

— Так оно и есть.

— Ну так вот, до настоящего момента я был не в состоянии понять суть дела (если ты понимаешь, о чем я толкую). Мне попался на пути этот лакомый кусочек; я решил, что именно это мне и нужно, и никто из моих предков не сказал ни слова против. Поверь мне, у нее было все — и душа, и чудесная задница, — за что не жалко отдать жизнь. Вероятно, закулу, с Кудзайи я ошибся. Вероятно, именно сейчас и настал тот самый момент, когда я ясно увидел это и решил отослать ее навсегда обратно в город. А что еще может сделать обремененный ответственностью вождь? Мы не можем допустить, чтобы какой-то незаконнорожденный ублюдок стал моим преемником, вождем зиминдо.

— Я думал, ты любишь Кудзайи.

— Любовь? — с усмешкой переспросил Тонго. — Друг мой, никогда не думал, что ты такой наивный романтик. И это говоришь ты? Закулу Муса, который не может вспомнить, в чьей кровати он в последний раз орудовал своим чонгве? Ответь, что значит «любовь» в сравнении с «судьбой»? Затолкай этих двух одноглазых монстров в яму для борьбы, и ты увидишь, чья возьмет. И знаешь, друг мой, как я воспринимаю то, что произошло? Я воспринимаю это как свою судьбу.

Закулу пристально, не мигая смотрел на Тонго. Он понимал, что приводить какие-либо аргументы против самооправдания вождя так же бесполезно, как руганью и проклятиями заставить ветер утихнуть. А к чему вмешивать во все случившееся еще и свою судьбу? В таких случаях некого призвать на помощь, кроме передаваемых из поколения в поколение поговорок и афоризмов. Ведь для этого они и существуют.

— Предки учат нас, что судьба — это утешитель сильных и покровитель слабых.

— Да знаю! — отмахнулся Тонго.

— Но ведь они учат нас и тому, — продолжал Муса с безнадежным отчаянием в голосе, — что судьба так же изменчива, как твой пенис.

Тонго отвернулся от закулу. Он не был расположен слушать этот бред; ведь он уже принял решение и ни единым словом не попенял на судьбу. Он лишь прикрыл на мгновение глаза, прежде чем вновь широко раскрыть их, и перед ним снова оказалось лицо Кудзайи.

— Так ты говоришь, друг мой, что уезжаешь, — сказал он миролюбиво и спокойно. — Так дай мне свое благословение.

— Благословляю тебя, — произнес Муса. — И пусть Божественная Луна направляет тебя во всех твоих делах так, чтобы преумножил ты славу и честь великого вождя Тулоко.

Вождь смотрел на закулу твердым и непроницаемым взглядом.

— Спасибо и на том, — с горечью в голосе произнес Тонго, а затем, резко повернувшись, быстро пошел к своему бетонному дому.

Спустя секунду или две Муса, услышав звук кассетного магнитофона Кудзайи, задумчиво пожевал губами. Все сказано, и говорить уже не о чем, поэтому он решил поспешить назад к своему краалю. Ему необходимо было собраться с мыслями, выкурить самокрутку с травкой и попросить Божественную Луну присмотреть в его отсутствие за другом. Но прежде всего пора было собираться в путь.

I: Человек по имени Судьба

Монмартр, штат Луизиана, США, 1912 год

Вернувшись после четырехлетнего пребывания в школе «Два М» на Канал-стрит, Лик обнаружил, что ничего там не изменилось и все осталось таким же, каким было прежде. Те же ночные клубы (хотя «Беззубую Бесси» переименовали просто в «Бесси», по причине того, что его хозяйка щеголяла теперь новыми зубными протезами), из которых швейцары-вышибалы, не стесняясь в крепких выражениях, по- прежнему вышвыривали не в меру буйных клиентов, разгоряченных дешевым контрабандным алкоголем. Но швейцары были новые, так же, впрочем, как и забияки. Возле сточных канав по-прежнему возились дети, играя в те же самые игры, размахивая, как и раньше, мячиками на резинках и пиная ногами консервные банки, но Лик не знал никого из них; не знал он и новых уличных законов.

Больше всего изменился дом Кайен, вернее то, что еще осталось в нем от прежних времен. Лик мог лишь вспоминать те дни, когда в этой квартире из двух комнат жила Кайен и ее восемь детей (он не был уверен, точно ли сохранила его память то, как все выглядело на самом деле). Сейчас Сыроварня и Падучий были в земле. Руби Ли тоже не было в живых — сутенер пырнул ее ножом возле «Жженого сахара». Сина перебралась в Чикаго (так, по крайней мере, утверждали соседи), а Сестра после смерти Руби Ли практически никогда не покидала заведения, принимая клиентов или воспаряя над землей на опиумном облаке. Если верить Кориссе, Сильвия уже давно перебралась в сверкающий огнями Новый Орлеан, где ее следы окончательно затерялись. Угол, служивший прежде пристанищем Кайен, теперь пустовал, хотя иногда Лику, особенно когда он бывал дома один, казалось, что все в квартире по-прежнему, а скрип изношенных досок подливал масла в огонь его воображения.

Однако реально только Корисса и Лик обитали в квартире, и, хотя она была очень небольшой, они чувствовали себя в ней словно две сухих фасолины в пустом горшке. Корисса почти никуда не выходила, почти ничего не говорила, почти ничего не делала. Она или слонялась по дому, или готовила еду, когда было из чего ее готовить; но в основном она просто лежала на кровати матери, вдыхая ее запах и мысленно представляя себе спавших здесь мужчин.

Матушка Люси приходила почти каждый день. Она здорово сдала за время, проведенное Ликом в исправительной школе, зрение у нее очень ослабло, а когда она поднималась по наружной лестнице наверх, то, задыхаясь и пыхтя, отдыхала почти на каждой ступеньке. Но сейчас, на закате дней, матушка Люси хотела быть в кругу своей семьи, среди тех, кто от нее остался.

Хотя она и находилась подолгу в доме на Канал-стрит, но никогда не заходила в квартиру.

— Для такой немощной старухи, как я, здесь слишком много воспоминаний, — часто говорила она. — Они меня будоражат и нервируют.

Поэтому она и предпочитала сидеть на верхней ступеньке лестницы у входной двери — особенно в долгие жаркие дни, — обмахиваясь молитвенником, как веером, и прислушиваясь ко всему, что говорилось и творилось вокруг. Жители Канал-стрит считали матушку Люси чем-то вроде местной достопримечательности и, проходя мимо по улице, всегда окликали ее: «Эгей! Матушка Люси, как поживаете?», и она отвечала: «Я в порядке. Господь заботится о чадах своих». Ответ всегда был один и тот же, хотя нередко она даже и не знала, кому он адресован.

Постоянно видя матушку Люси сидящей на верхней ступеньке лестницы, досужие бездельники, околачивающиеся на Канал-стрит, придумали для себя новую забаву. Они бесшумно, словно кошки, охотящиеся за птицами, залезали по лестнице и, стараясь оставаться невидимыми, дергали матушку Люси за юбки.

— Кто тут? — кричала матушка Люси, чувствуя, как ее тянут за подол. — Вы думаете, что я уже такая старая и не могу задать вам хорошую трепку?

Шутники смеялись, скатываясь по лестнице вниз, а матушка Люси так и оставалась сидеть там, где сидела. Однажды Лику удалось поймать одного из этих шалунов — мальчику не старше шести лет, — и он