в будущем, она подарила Зикею шанс остаться в живых. Когда другие рабы воспринимали все, что происходило в трюме «Георга», как муки адовы, сознание Зикея было ясным и устойчивым, поскольку он не чувствовал ни отчаяния, ни страха. Зикей не боялся голода. Его не беспокоили шрамы и раны, сплошь покрывавшие его тело; его не страшили ни постоянная близость смерти, ни бесчеловечность его мучителей. Зикей не испытывал интереса к жизни. Поэтому он и выжил.
В начале июня 1804 года он был продан на невольничьем рынке в Новом Орлеане за 150 долларов. Его купил Фредерик Ленгфорд из Джексон-хилла, округ Монмартр, владелец одной из самых крупных хлопковых плантаций во всей Луизиане. Фредерик дал своему приобретению новое имя и фамилию — Иезекииль Блек; имя было созвучно «варварскому» имени юноши, а фамилию Блек супруга плантатора носила в девичестве. Через несколько лет рабыня того же хозяина Элизабет Ленгфорд (прежде ее звали Кормантайн с Золотого Берега) забеременела от Иезекииля Блека, и их поженили. В брачную ночь Зикей, рассказав жене о Мателе и Вачеке, взял с нее слово, что эта история будет передаваться от отца к сыну, от деда к внуку и так из поколения в поколение. Он решил так вовсе не потому, что желал отомстить — мысли о мести ни разу не посещали его ум, — он лишь сознавал, что существует долг, который его потомки должны будут взыскать с потомков Мателы.
— Сейчас я даже и не знаю, кто я такой, — признался Зикей жене. — Матела забрал у меня все.
В том, с какой настойчивостью Зикей заставил Элизабет обещать ему выполнить его волю, чувствовалась рука судьбы, потому что через два дня его нашли на хлопковом поле мертвым, с закрытыми глазами и умиротворенным выражением лица.
Фредерик Ленгфорд, увидев свою собственность мертвой, посетовал на свою опрометчивость и недостаточное внимание при совершении покупки раба и объявил стоявшим вокруг, что у парня, должно быть, было слабое сердце. Но Элизабет знала, что сердце у покойного было не слабое — оно было разбито.
Увы, Элизабет не выполнила обещания, данного Зикею. Оставшись вдовой после двух дней замужества, она не чувствовала большой ответственности за прошлое Зикея. К тому же она практически и не знала мужа; знала лишь то, что любит его. Поэтому все, что произошло с Зикеем, Мателой и Вачеке, было утрачено для истории — лишь некоторые смутные сведения о них можно обнаружить в замбавийских народных песнях, — а долг… он так и остался неисполненным на протяжении почти двух столетий. Но судьба, как известно, это ловкий обманщик, которому чуждо чувство времени и момента. Попадись ей на глаза… и она подцепит тебя на крючок, как рыболов рыбку. Даже через 200 лет.
КНИГА ПЕРВАЯ
ПОЛИФОНИЯ: одновременное звучание нескольких самостоятельных мелодических линий.
I: Один из оттенков черного
При крещении Лик Холден был наречен Фортисом Джеймсом. Его мать Кайен, у которой он был восьмым ребенком, нарекла его так, потому что это имя звучало сильно и уверенно. Черт возьми! Да он и впрямь должен был стать сильным и уверенным — так что все правильно.
Рождение Лика не принесло много радости. Отчасти потому, что он был уже восьмым ребенком; отчасти потому, что он был еще и «ягодичным» ребенком[1] и чуть не отправил на тот свет свою мамашу; а отчасти потому, что его папаша исчез неизвестно куда за шесть месяцев до его рождения. Но основной причиной того, что появление Лика на свет не вызвало особого ликования, было то, что это произошло в Култауне, районе Монмартра, в тот год, когда двадцатый век уже стоял на пороге — так что поверьте, это событие не явилось благом ни для кого, и меньше всего для самого новорожденного.
Спустя примерно десять лет, когда Лик впервые играл на трубе в группе музыкантов, идущих во главе погребальной процессии по кривым улочкам Култауна, он обратил внимание на то, как гнетущее настроение тех, кто провожал усопшего в последний путь, вскоре испаряется и начинается веселое празднество с танцами, регтаймом[2] или джазом (тогда такую музыку называли «джазм» — заимствуя второй слог из слова «оргазм»). Лику нравилось наблюдать, как солидные дамы крутят бедрами, отдаваясь во власть африканских ритмов. Но он постоянно терзался мыслью о том, нет ли во всем этом чего-то неподобающего и грубого. Он спрашивал об этом матушку Люси (свою бабушку), а она говорила ему:
— Эх, Фортис! Каждый хочет хоть как-то скрасить жизнь!
Но Лик не придавал большого значения сказанному матушкой Люси. У него было собственное объяснение происходящему — музыкальное сопровождение погребальной процессии вызывает в людях радость не от самой жизни, а от того, что она наконец-то закончилась. В этом была и правда жизни, и правда смерти для негра из Култауна.
Матушка Люси присутствовала при рождении Лика. Она держала дочь за руки и запихивала ей в рот лоскутки ткани, чтобы та стиснула зубы и не орала. Она перевязала пупок Лику и, колотя ладонью по ягодицам новорожденного, высекала в нем искры жизни, до тех пор пока он не заревел, да так, что затряслись деревянные перегородки их лачуги.
— Да, Кайен, легкие у парня что надо, — сказала матушка Люси; взяв Лика поудобнее, она отерла его нос, рот и глаза от слизи.
Чернокожие дети при появлении на свет бывают самых различных цветов и оттенков, от розового до темно-коричневого. Но Лик родился совсем черным с пухлыми губами, широким носом и гордым африканским лбом.
— Бедный парень, даже в полной темноте и без очков не ошибешься, назвав его негром, — воскликнула матушка Люси и разразилась смехом, похожим на кудахтанье.
В руках у матушки Люси неожиданно появилась бутылка с каким-то мутным пойлом, из которой она сделала несколько глотков. Затем, поднеся бутылку к губам дочери, налила немного напитка ей в рот, и тем, что еще оставалось в бутылке, полила послеродовые разрывы Кайен, а та вонзила ногти в руку матери, вытиравшей кровь. Итак, приход Лика в мир сопровождался криками: его собственным, Кайен и матушки Люси. Но громче всех кричал, конечно, Лик.
Но первым звуком, который остался в памяти Лика, был не крик, а пение. Кайен, проветривая две жилые комнаты их убогой квартиры, сажала его рядом с лестницей, и он смотрел через Канал-стрит, как его сестры стирали белье в канаве. От постоянной стирки и обмылков дешевого хозяйственного мыла, которое мать приносила из домов белых, куда ходила работать, их пальцы кровоточили. Они старались заглушить боль пением, а голоса у них были сладкие, как патока.
Лику нравилось слушать, как поют его сестры. Он ничего не знал ни о дьяволе, ни об аде, а вот Култаун был его миром.
Однажды, когда Лику не было еще и девяти месяцев и он не совсем еще понимал разницу между руками и ногами, он дополз до лестницы и через дверной проем увидел, как работают его сестры. Ему
