Новоорлеанский блюз

знаю, как она меня нашла, но когда она сообщила, что умирает, я решила плюнуть на все и приехать! Разве я могла поступить иначе? И я приехала. Она все еще жила в той же самой квартире на Дин-стрит (хотя ресторан они продали десять лет назад. Теперь там винный бар. Может, вы в нем бывали? Вина и бутылочное пиво). Клянусь, Джим, когда она смотрела на меня, в ее глазах была ненависть.

Сильвия снова замолчала и взглянула на него в упор. Ему нравилось, когда она называла его по имени — при этом у него почему-то дергались пальцы на ногах. В том как она произносила его имя, состоящее из одного слога, было что-то притягательное и соблазнительное.

— А что было нужно вашей матери? — спросил Джим.

— Она хотела, чтобы я нашла в Гарлеме ее дядю. Вероятно, в течение всех сорока лет она более-менее регулярно переписывалась с ним. И хотела, чтобы я сообщила ему о ее смерти.

— Ну а что вы сделали?

— Что я сделала? Написала ему, что еще я могла сделать? Когда она умерла, я написала ему письмо. Короткое письмо, чтобы известить его о смерти племянницы.

— А как его зовут?

Сильвия достала из кармана кошелек, высыпала на стол его содержимое, взяла скомканную бумажку и, развернув ее на столешнице, аккуратно разгладила сгибы.

— Фабрицио Берлоне, — прочитала она. — Гарлем, 126-я улица, 426, квартира 8.

— Итак?

— Что?

— Значит, он написал вам и пригласил приехать.

— Нет, — сказала Сильвия. — Он мне не ответил.

— Не ответил? — переспросил Джим, опрокидывая в себя все, что еще оставалось в стакане. — Тогда что же вы здесь делаете?

Сильвия опустила голову и посмотрела на свои ноги. Она вдруг поняла, в какое глупое положение попала. Джим смотрел на нее — его, похоже, сильно развезло.

— Я думала… — начала Сильвия. — Я думала, что, может, он мне расскажет.

— Расскажет вам что?

— Кто я такая, — тихо произнесла Сильвия.

Оба замолчали, и Джиму показалось, что это молчание тяжелым грузом давит на его плечи. Надо было хоть что-то сказать, он это понимал, но слова, пришедшие ему в голову, казались неподходящими. Но потом эти слова выплыли на поверхность его помутневшего сознания и буквально сорвались с его губ, как неловкие малыши со шведской стенки.

— А может, он уже умер, — ляпнул он и тут же мысленно послал самому себе проклятие.

Сильвия пристально посмотрела на него.

— Возможно, — сказала она. — Удачная мысль; спасибо, что подсказали.

— Да нет, я не о том, — забормотал он, стараясь хоть как-то загладить неловкость. — Даже если он жив, то он, этот брат вашего дедушки, навряд ли скажет вам, кто вы есть. Никто вам этого не скажет. Только вы сама можете выяснить это.

— Да? — удивленно произнесла Сильвия. — Позвольте спросить, где вы это вычитали?

— Не знаю, — невнятно, заплетающимся языком произнес он. — Что-то такое о проблемах…

Внезапно Джим замолчал, а потом объявил:

— Я пьян.

— Вы меня слушали? — спросила Сильвия.

— Конечно, слушал. Но сейчас я пьян.

— Ты в порядке, Джимми? — закричал из-за стойки ирландец Тони.

— Я пьян, — ответил Джим.

Тони рассмеялся и, обращаясь к Сильвии, сказал:

— Тащите-ка его в кровать, милая.

I: Моя фамилия Блек

Монмартр, штат Луизиана, США, 1920 год

Сильвия выбрала фамилию женской линии семьи — эту фамилию носила Марлин, ее мать, и тетя Кайен и бабушка, матушка Люси. Сильвия Блек[64] — вот какую фамилию она выбрала себе. Сильвия Блек. В сочетании с ее почти белой кожей и тонкими чертами лица эта фамилия звучала весьма иронически, хотя тогда она не знала о существовании особого слова, означающего подобную комбинацию. В отличие от остальных детей в семействе Кайен, носивших фамилии своих отцов (несмотря на то, что те либо игнорировали свое отцовство, либо были законченными негодяями), Сильвия предпочла носить фамилию своей прабабушки. Матушка Люси, сама появившаяся на свет рабыней Фредерикса из Джексон-хилла (разве в этом факте нет иронии?), не много могла рассказать Сильвии о своей прабабке. Но она доподлинно знала, что Элизабет Блек была настоящей африканской леди и что ее супруг (дедушка матушки Люси) умер вскоре после прибытия в Соединенные Штаты Америки.

«Блек»… Сильвия нередко задумывалась, почему и как возникла эта фамилия. Возможно, белые хозяева, привозя с невольничьего рынка новую партию рабов, просто не утруждали себя раздумьями. И вот в ряду людей с такой фамилией появилась она, более светлокожая, чем многие белые леди, которые пускаются на всяческие ухищрения ради того, чтобы защитить свои лица от яркого солнца!

Сильвия приняла фамилию Блек еще и потому, что другого выбора у нее попросту не было. Ее отцом был случайный белый клиент ее матери, который заявился в Култаун на свой восемнадцатый день рождения с намерением перестать быть девственником. Кроме этого, о нем ничего не было известно. Иногда Сильвия фантазировала о том, как могла сложиться жизнь этого белого парня. Может быть, он поступил в колледж в Чикаго или в Бостоне, а то и в самом Нью-Йорке. Может быть, он выучился на врача и спас сотни жизней; а может быть, стал адвокатом и щеголял в строгом костюме и белой рубашке с накрахмаленным воротником. А может быть, он был добрым и верным сыном своего отца и, достигнув двадцати одного года, вступил в управление принадлежащей семье плантацией и всегда по-доброму относился к неграм. Кто знает, может, он женился на красивой белой леди с золотыми локонами, которая носит изысканные наряды. Может, у него уже и дети есть — трое детей, рисовало Сильвии ее воображение. Два мальчика и девочка. А ведь тогда это ее братья и сестра по отцу! — и он учит мальчиков ездить верхом, а девочку, свою любимицу, качает на колене.

Сильвия гадала, признает ли отец в ней свою дочь, если они вдруг случайно встретятся на улице. Она представляла себе, как они встретятся глазами, после чего он остановится, его брови сосредоточенно нахмурятся, он быстро обернется и окликнет ее: «Сильвия! Моя Сильвия!» А как же он узнает ее имя?

Можно было ожидать, что маленькая Сильвия возненавидит своего отца — ведь он удовлетворил свои потребности с ее матерью, заплатил ей за это пятьдесят центов и исчез, а она потом умерла при родах. Но люди не всегда могут правильно определить, чего можно ожидать от того или иного человека, в особенности от чернокожего, из которого уже выбита напрочь способность что-то чувствовать еще до