тоскою и ужасом, и жизнь становилась невыносимым, бесцельным страданием. Это настолько верно, так мало преувеличено, что еще в раннем детстве, слишком часто соприкасаясь с мучительным для меня недоброжелательством и равнодушием, я изнывал от скуки и горячо желал смерти, молился о ней, инстинктивно боясь той жизни, в которой постоянно приходилось соприкасаться с тем, что наполняло душу скорбью и мукой. Только тогда я и жил, и чувствовал себя счастливым, когда во сне видел бесконечно дорогие, неземные существа, говорившие мне любовь свою, когда наяву я чувствовал свет и тепло нежной любви матери и няни. Во все остальное время я страдал, чувствуя, как вливается в мою душу холод равнодушия, грязь жестокости и озлобления. Я рано начал думать, вдумчиво относиться к явлениям окружающей жизни, многое не по-детски понимать, но самый рассудочный процесс еще не был приведен в гармонию с любовью и, предаваясь ему, я не чувствовал себя удовлетворенным им, напротив, сам он ощущался мною чем-то холодным, чуждым любви. Это спасло меня от гордости ума; не только я не гордился пестрыми гирляндами, сплетаемыми мыслью, постыдился перед самим собою, инстинктивно сознавая, что работа ума, не согретая любовью, в сущности измена любви, нечто холодное, грубо-эгоистичное.
Эта постоянная жажда любви, эта неспособность удовлетворяться чем-либо, кроме любви, это ежеминутное ощущение глубокого разлада между самою природою души моей и явлениями земной жизни были главною причиною инстинкта живой веры моего детства. Всем существом своим я чувствовал, что кроме этого земного мира есть мир иной, более естественный, более сродный природе души моей. В этот мир я верил бесконечно больше, чем в тот мир, который я видел глазами, но который для души моей был чем-то чуждым, призрачным, как тяжелый кошмар, с которым помириться нельзя, от которого надо проснуться. И я погрузился в восторженную религиозность. Ежедневно утром и вечером я подолгу молился, доходя в детской молитве моей до блаженства экстаза, когда я совершенно терял сознание земного бытия и всем существом своим чувствовал реальность причастия высшей любви. Каждый раз перед молитвою я читал Евангелие и чувствовал, как свет любви со страниц святой книги тихим светом озаряет ум, нежною ласкою согревает и утешает сердце.
Братья по любви, вы, которых жизнь научила бояться суеверий, считать все непонятное для ума мистическими бреднями и знать, как грубо эксплуатируют враги человечества его наклонность к мистицизму! Прочтите без гнева и презрения искреннюю исповедь души моей. Теперь я на склоне дней, может быть, приближаюсь к концу земной жизни своей. Путем тяжелых нравственных страданий я пришел к более устойчивой любви даже и к тем, кто не любит, хотя по-прежнему они леденят мне душу и общение с ними доставляет мне не меньшее страдание. Говорить правду — потребность любви моей, я не могу лгать, скрывая истину, чтобы заслужить ваше одобрение. Не пугайтесь: я не человек враждебного вам лагеря, не меньше вас отвращаюсь от суеверия и тех, кто его эксплуатирует во вред человечеству, но не могу скрыть святая святых жизни моей только потому, что ум мой не умеет объяснить эти явления.
Прошло детство, прошли годы юношества, пришло время серьезных занятий. Меня дома подготовляли к поступлению в университет. Учителя гимназий давали мне уроки по разным предметам. Воспитателем моим состоял много лет человек высокообразованный. Закон Божий преподавал мне ученый богослов. Воспитатель подсмеивался над моим чрезмерным увлечением религией, говоря, что, конечно, религия вещь прекрасная и необходимая в жизни, но что все хорошо в меру, а мера в том, чтобы прилично относиться к обряду, не впутывая религию в чуждые ей области жизни. В этом правоверие и практичное к нему отношение. Такие взгляды моего воспитателя удивляли и огорчали меня, но не колебали веры во мне; я просто не принимал их, чувствуя непримиримый разлад между ними и живою любовью живой веры. Пока Закон Божий преподавали мне по наивным детским учебникам, я часто скучал при изучении этой бессистемной хрестоматии чудес, ничего не говоривших ни уму, ни сердцу. Все же это не колебало веры моей. Не то сталось, когда с мертвенною сухостью и фанатичною жестокостью схоластики меня стали обучать грамматике веры. Передо мною развернулась такая страшная картина чудовищного принижения религиозного чувства, такого чудовищного и сплошного игнорирования любви Божией и значения любви в экономии жизни мира и для блага земной жизни человека, на меня пахнуло таким мертвящим духом мрачного аскетизма и мрачного человеконенавистничества, что я с ужасом отшатнулся от всего этого. В тайнике души жила та же вера, но то, что прежде было для меня делом любви, перестало им быть. Верность любви и вера в любовь временно сделали меня совершенно равнодушным к религиозной жизни окружающего общества. Даже молиться я не мог, самая идея о Боге была принижена, поругана, и самое обращение к этому Богу, к этому жестокому и могучему божеству, стало казаться мне чем-то позорно корыстным, кощунством, изменою любви. По-прежнему я не только верил и думал, но всем своим существом чувствовал, переживал, как живую правду, что Бог — любовь, что в одной любви правда, что она одна — абсолютная истина, вечная красота, нравственность, чистота и святость.
Потребовалось много времени и много нравственных страданий, чтобы высвободить веру из этих пут, высвободить понятие о Боге истинном из пут этой клеветы.
Жить без веры я не мог: без нее любовь утрачивала непреходящий разумный смысл, становилась неразумным инстинктом альтруизма и слащавою сентиментальностью; я не мог не сознавать этого и не мог изменить любви, помириться с жизнью, не только чуждой любви, но и допускающей на равных правах с любовью что-либо иное. Все существо мое возмущалось против этого как против чудовищного, безобразного и постыдного кощунства. Именно эта верность любви оградила меня от многого в жизни, заставляя сторониться от всех тех явлений ее, которые, по отсутствию святыни любви или по крайнему несоответствию факта с живою правдою степени любви, представлялись мне ложью, низостью, пошлостью и грубою грязью.
Размеры этой статьи не позволяют мне подробно описать, какими путями я пришел к сознательной, определенной православной вере в Бога — любовь и первенствующее значение любви, вечный разумный смысл любви во всем Его творении, в судьбах мира и человечества. Повторяю, я пришел к тому путем тяжелых нравственных страданий. В этот тягостный период моей жизни я на опыте испытал всю скорбь разума, поруганного суеверием, всю скорбь любви, поруганной сомнением и отрицанием. Только верность любви и спасла меня от полного отчаяния, дала силу, когда во сне мне было указано дело любви, воспрянуть духом, пойти по указанному пути, приняться за дело любви и на этом деле многое понять и воспитаться в той истинно православной вере, которая все благословляет, ничего не проклиная, которая не требует ни распинания разума, ни распинания любви, ни распинания природы человеческой, а все приводит к стройной гармонии, утоляя одновременно и разум, и любовь, любя, уважая и благословляя все сущее: и разум, и природу, и любовь, и свободу. Вот почему я считаю себя вправе обратить речь мою ко всем тем, кто любит и страдает, к верующим и неверующим — без различия, прося их выслушать меня без гнева и недоверия. Каждому я брат какою-либо страницею жизни моей. И во мне возмущался ум насилием суеверия. И во мне возмущалась любовь насилием отрицания. Я понимаю тех, кто боится слова
Невозможность жить без любви, невозможность, любя, обходиться без сознательной веры в абсолютную истину и правду любви, не приступая к разумному делу любви, заставила меня ухватиться, как
