На этом Ватана расстался со жрецом. Ему полагалось присутствовать при обрядах до конца, но Ватане обрыдли виллаки и их ритуалы. Это из-за жрецов пришли белые люди. Это жрецы настояли на строительстве города в горах, это они потребовали особого поселения в угоду своему нелюдскому племени. Если бы не слепцы, все шло бы, как заведено, и империя стояла бы непоколебимо.
Ватана торопливо спустился с площадки в город, чтобы оповестить людей. Его народ опечалится, но последует за ним. Даже распоследний дурак не решится ослушаться Ватаны — это ведь все равно что ослушаться самих богов.
Проходя по каменному козырьку, нависающему над пропастью, Ватана задержался, чтобы в последний раз взглянуть на горы, ставшие ему родным домом. Он чувствовал пятками, как бьется сердце мира, его кожа чуяла все, что происходит внизу: каждый робкий шаг, каждый детский крик, каждый вздох всякого утомленного труженика. Эти звуки были ему знакомы, но сейчас, вслушавшись, он различил новые шумы: руки, которые, хлопая в ладоши, вызывали гром; камни, что с воем разрывали небо и, падая, разбивали мир вдребезги; доносились странные голоса; особое цоканье копыт — звери белого человека носят обувь; резкий стук — серые камни ударялись друг об друга, высекая искры; а вслед за этими ударами другой, глухой звук камня, пробивающего окровавленное человеческое тело.
Обливаясь холодным потом, Ватана попятился от обрыва со слезами на глазах и страхом в сердце.
Той ночью, уводя своих людей из хрупкого великолепия горного города в грязный мир низин, навстречу смутному, туманному будущему, Ватана глядел прямо перед собой — и плакал о Ватанах, которые придут после него. Хватит ли на их долю покоя и красоты, которые были в его жизни? Увы, вряд ли. Как ни трудно было покинуть Мачу-Пикчу, по крайней мере он познал небо, побродил по колено в облаках, почувствовал своим телом прикосновения богов. Но что ожидает впереди его злосчастных преемников? Что, кроме борьбы, мук и боли?
— Сыновья. Мне жаль вас, — пробормотал он, в последний раз оглянувшись на город. — Какие радости вы найдете на этих пустошах? Ничего, только страдания и смерть. — Раздосадованно встряхнув головой, он повернулся спиной к стенам Мачу-Пикчу, упирающимся в небо, и повел свой народ на север, сквозь ночь, за пределы страны, в странные и чужие города и земли.
Cap huchuy росоу
Если Кардинал щипал себя за задницу, на стенах города выступали синяки; если, выпятив щеки, он изо всех сил дул себе на грудь, заросшую настоящими волосяными дебрями, то деревья, качаясь, осыпали с веток листья; если он скрипел зубами, заводские станки, издав панический скрежет, переставали работать; если у него приключится понос, половину пригородов смоет в канализацию вместе с его экскрементами. Вот как тесна была их взаимосвязь. Кардинал — это город, а город — это Кардинал. Они были неразделимы. Настоящие сиамские близнецы с одной душой на двоих.
Все мои мысли были только о нем. Тем временем за окнами вагона как-то вдруг возникли первые постройки, и поезд начал пробираться по извилистой колее между домиками предместий. Затем начались коттеджи на две семьи и заводы, а там и настоящие большие здания: небоскребы и церкви, офисные башни и административные комплексы. Одним глазком я успел взглянуть на «Парти-Централь»: этот сгусток чудовищной пышности мелькнул в прогале между двумя зданиями пониже, прежде чем те сдвинулись плечом к плечу… Так вот где он живет, спит и решает судьбы миллионов своих подданных, миллионов горожан. «Парти-Централь» — сердце города.
О Кардинале ходило примерно столько же историй и слухов, сколько было работавших на него полицейских и сенаторов. Что-то свое мог рассказать всякий, с кем ты знакомился в городе. Одни истории были диковинные, другие — кровавые, третьи — совершенно невероятные. Как-то раз Кардинал, сразившись с папой римским в шахматы, выиграл у него пару стран; а один президент сорок дней и ночей пролежал, распростершись, на ступенях «Парти-Централь», каясь, что прогневал Кардинала, и отказывался уйти, пока не получит позволения поцеловать зад великого человека (одни рассказчики утверждали, будто позволение было получено, другие — что нет); актрисы, певцы, прославленные телеведущие — все благоговели перед Кардиналом, ибо перед его мощью любая знаменитость беспомощнее самого заурядного и презренного из смертных.
История, пришедшая мне на ум в миг, когда поезд замедлил ход и перешел с одного пути на другой, была не самой впечатляющей, но зато глубокомысленной и занимательной; кроме того, в отличие от большинства мифов она явно случилась на самом деле.
Однажды в город прибыл вестник с важным посланием от какого-то короля, принца или тому подобной шишки. Вестника провели на пятнадцатый этаж для личной встречи с Кардиналом. Учтите: то не был затянутый в кожу курьер-мотоциклист; то был уважаемый министр, член правительства, единодушно преданного его королевскому величеству, особо избранный посланник.
Итак, министр вошел и заговорил, по обычаю своей страны уставившись в пол. Спустя какое-то время он исподтишка поднял глаза на хозяина — и, шокированный, умолк. Нет-нет — Кардинал его слушал, но нельзя сказать, чтобы со всем вниманием, ибо в то же самое время какая-то проститутка делала ему минет.
Когда посланец осекся, Кардинал поднял глаза, нахмурился и приказал ему продолжать. Министр продолжал, поминутно сбиваясь, заикаясь и косясь на нагую шлюху, что трудилась над членом Кардинала.
Вскоре Кардинал, утомленный этим безмозглым мямлей, велел ему убираться. Тут посланец впал в амбицию и, забыв, с кем имеет дело, разразился гневной тирадой, высказав свое мнение о выходках Кардинала и объявив, что в жизни не подвергался такому унижению. Дескать, Кардинал — хуже самой грязной свиньи. Дескать, Кардинал еще пожалеет. Тут ручеек, истекающий из паха Кардинала, прекратил свой бег. Взревев, как бык, Кардинал вскочил с кресла, подбежал к посланцу, сгреб его за лацканы и выкинул из окна. Упав с пятнадцатиэтажной высоты, министр расплющил голову о холодный твердый бетон внизу.
А королю Кардинал послал письмо, советуя больше не присылать в эту местность дураков, и счет за уборку падали с тротуара — с просьбой оплатить.
Почти все версии сходятся на том, что король выполнил требования Кардинала дословно.
Вот такие истории слышишь в городе по двадцать раз на дню. Или чаще, если вечером шатаешься по барам. Куда ни сунься в этом городе, всюду наткнешься на отпечатки пальцев Кардинала. Город и Кардинал — два сапога пара. Инь и ян, джин и тоник — неразлучная чета.
Дома и небо были серы, когда я вышел из поезда и оказался в объятиях города и хранителя его, Кардинала. Мне захотелось раствориться в потоке пассажиров, спешащих покинуть платформу, но я сдержался и несколько минут простоял на месте, пропуская приехавших в задних вагонах. Изображая собой одинокую скалу посреди пассажиропотока, я пытался сосредоточиться на деталях — запахах, звуках и очертаниях, голубях, носильщиках и чемоданах; но момент был слишком уж волнующий. Мои глаза, уши и нос буквально разрывались на части, спеша все осмотреть, все обнюхать, все услышать, ни на чем не останавливаясь надолго.
Но из этой мешанины ощущений выделялось одно — вкусовое. Да, у этого города был свой вкус, и сильнее всего он ощущался здесь, в преддверии. Вкус дизельных выхлопов и кипящей смолы-живицы. Его горечь часа через два становилась даже приятна.
Когда из виду исчезли последние копуши, я решил, что пора двигать и мне. Мне нравилось приезжать в новые места, и я всегда старался в таких случаях-подольше задержаться на платформе, в нейтральной полосе между двумя мирами, но тут меня ждали дела, люди, с которыми предстояло повидаться, жизнь, которую предстояло начать с нуля. Подтянув сумку повыше на плече, я приказал моим ногам стронуться с места. Они обрадованно повиновались.
У турникета никто не дежурил. Я остановился, огляделся по сторонам, держа билет в вытянутой руке, чтобы в мой самый первый день в городе меня не спутали с безбилетником. Наивный деревенский парень,
