довелось побывать в зоопарке, приходила в желтом наряде, напоминавшем ей первого и единственного жирафа, которого она видела в жизни. На голове у нее красовались короткие рожки, и у меня попросту не хватило совести сказать ей, что она забыла о пятнах. Я, разумеется, приходила туда в обличье тигра, но самое большее, что сумела сделать, — это разрисовать оранжевыми и черными полосами бейсболку, извлеченную из ящика с детскими игрушками, и прицепить себе сзади жуткого вида хвост, более всего похожий на тот, что растет у енота. Мужчина, одетый в красный костюм, галстук-бабочку и очки, называл себя лисицей. В нашем зоопарке никогда не было панды, но у ворот цитадели их собиралось целых шесть или семь. К штанам людей были приделаны хвосты из мочалки-люффы. Гиппопотам был просто в пурпурном свитере, под который спереди подсунул подушку.
Люди также писали на стене зоопарка мелом и красками из баллончиков разные лозунги, а через несколько недель стали приходить туда с плакатами, куда, впрочем, более дружелюбными, чем те, что вывешивались и выставлялись на мостах и заканчивались стандартным «fuck you». Однажды вечером у ворот зоопарка появился мужчина, весь в сером. Голова его была обмотана бледно-розовым полотенцем, а в руке он держал плакатик с надписью: «Цельтесь в меня, я слон». Там появлялся также один знаменитый парень из нижней части Дранье, где снаряд угодил в водонапорную башню. Сперва он позиционировал себя как утку, но через день после бомбардировки текстильной фабрики пришел с плакатом: «Теперь у меня больше нет чистого белья». Эту надпись, сделанную красной краской, и его руки в потертых серых перчатках, сжимающие плакат, сфотографировали и поместили у себя многие газеты. Через неделю или две он явился с новым плакатом, на котором было написано: «Белья совсем не осталось!» Кое-кто, вторя ему, тоже принес плакат с надписью: «И у меня тоже!»
Мы с Зорой рассказывали друг другу о работе в больницах, где перевязывали раненым головы, руки и ноги, расчищали места для новоприбывших, помогали в родильном отделении и зорко следили за расходом седативов. Из окон административного помещения на третьем этаже госпиталя были видны бесконечные грузовики, приезжавшие из тех районов, что подверглись особенно жестоким бомбардировкам, и куски брезента, расстеленные на каменных плитах двора. На них раскладывали части тел погибших. Эти куски казались нам иными, чем те, какие мы не раз видели в анатомичке. Там они были чистыми, как бы все еще связанными с другими частями родного тела или с теми функциями, которые придавали им определенный смысл. Здесь этот смысл исчезал напрочь. Останки лежали страшноватыми красными комками, обугленными по краям, или даже целыми грудами. С трудом можно было догадаться, какому телу некогда принадлежали эти ноги, руки, головы. Их собирали в канавах, на деревьях, среди зданий, превратившихся в развалины, где людей силой взрыва разносило порой на куски, в надежде как-то идентифицировать погибших. По-моему, практически невозможно было понять, чьи это ошметки, а еще труднее — ассоциировать их с каким-то конкретным человеком, с чьим-то лицом, дорогим для кого-то.
Однажды я пришла домой и обнаружила, что дед стоит в холле, уже надев шляпу и пальто с большими пуговицами. Я вошла как раз в тот момент, когда он аккуратно завязывал пояс и засовывал во внутренний карман «Книгу джунглей». У двери на скамеечке для ног уже сидела и ждала наша собака, и он разговаривал с ней тем самым своим особенным голосом. Пес был полностью готов к выходу на улицу: в ошейнике и с поводком.
Я поцеловала деда и спросила:
— Куда это вы собрались?
— Мы ждали тебя, — ответил он и за себя, и за собаку. — Сегодня мы пойдем вместе с тобой.
В тот ясный осенний вечер мы с ним в последний раз вместе отправились в цитадель и весь путь проделали пешком. Сперва мы шли по нашей улице до бульвара Революции, потом двинулись прямо по булыжной мостовой вдоль трамвайных путей. Трамваи проезжали мимо нас, тихие, спокойные, старые и такие же пустые, как сама эта улица, а рельсы казались особенно скользкими после дождя, прошедшего днем. Нам навстречу вдоль бульвара дул несильный, но холодный ветерок, ворошивший опавшую листву и брошенные газеты, швыряя их нам под ноги и в морду нашему псу, который бежал между нами, высунув язык и семеня своими короткими толстенькими лапками. Я надела на него оранжевый ошейник в честь тигра, а свою полосатую бейсболку предложила деду.
Он укоризненно посмотрел на меня и сказал:
— Пожалуйста, пощади мое самолюбие.
Было обещано, что сегодня ночного налета не будет, и тротуар у стены зоопарка оказался практически пуст. Женщина-лев, правда, уже стояла там, прислонившись к фонарному столбу. Мы поздоровались с ней, и она снова уткнулась в свою газету. Какой-то парень, которого я до этого видела всего раз или два, залез на стену, уселся там и крутил колесики портативного приемничка. Мы пристроились на скамейке у автобусной остановки, и дед взял на руки нашего пса с толстыми грязными лапами. Затем минут двадцать мы наблюдали за всеобщим столпотворением на проезжей части из-за сломанного светофора, который вот уже месяц никак не могли починить. Вдруг по городу разнесся предупредительный вой сирены, которому стала вторить вторая, гораздо ближе, и минуты через две мы увидели первый взрыв на юго-западе, за рекой, где начинали восстанавливать старое здание городского казначейства. Я помню, как меня удивило весьма спокойное поведение нашего пса, сидевшего с крайне необщительным выражением на морде и внимательно смотревшего, как машины скорой помощи с зажженными фарами одна за другой выезжают из гаража и мчатся по улице. Я тем временем успокаивала деда, обеспокоенного состоянием тигра, и рассказывала ему всякие истории о том, как в Америке для искалеченных кошек и собак делают маленькие тележки. Их прикрепляют к животному сзади или спереди, после чего кошка или собака живет уже вполне нормальной жизнью — сама себя возит по всему дому и даже на прогулку.
— Это позволяет им сохранить не только физическое, но и моральное здоровье, а также самоуважение, — сказала я деду, но он промолчал.
Во время моего рассказа старик то и дело доставал из кармана всякие вкусные кусочки и давал своему любимцу. Пес с энтузиазмом пожирал угощение и лизал деду руку, прося еще.
В течение всей войны мой дед жил надеждой. За год до начала бомбардировок Зоре, прибегая к мольбам и угрозам, удалось упросить его обратиться в Национальный совет врачей с предложением восстановить прежние отношения в области медицины и сотрудничество госпиталей, несмотря на новые государственные границы. Но теперь, в последний час нашей единой страны, он не менее ясно, чем я, понимал, что прекращение огня предоставило нам лишь временную иллюзию нормальной жизни, но так и не дало ощущения мира. Когда твоя борьба имеет конкретную цель — обрести свободу, вступить в драку и защитить невинного, — тогда есть и надежда на ее завершение. Когда же борьба или война окутана тайной, но при этом военные действия касаются того, что кровно с тобою связано, с твоей фамилией, с тем местом, где ты родился и провел детство, с дорогими для тебя событиями, не возникает ничего, кроме ненависти. Весь народ как бы медленно пропитывается ею. Эта ненависть долго пылает в его душе, он сам старательно ее подогревает, передает будущим поколениям. В таком случае война может стать бесконечной, подобной волнам, которые приходят одна за другой, но всегда сохраняют способность застать врасплох тех, кто понадеялся, что эти накаты затихнут сами собой.
Наше с дедом совместное бодрствование у стен зоопарка состоялось примерно за год до того, как мы узнали, что он серьезно болен. После этого и начались наши тайные визиты к онкологу и финальное сближение на почве общей тайны. Но человеческое тело всегда само лучше всех знает, что именно с ним происходит. Я думаю, что какая-то часть тела моего деда уже тогда сознавала, к чему все клонится, потому что в тот раз, сидя у входа в зоопарк, он и рассказал мне свою последнюю историю о бессмертном человеке.
Итак, дед потирал колени и говорил.
Осада Саробора. Мы никогда о ней не упоминали, потому что дела обстояли крайне плохо, но все же имелся некий шанс на улучшение ситуации. Была какая-то надежда, что в тартарары все сразу не провалится. Конференция на побережье, где я должен был присутствовать, закончилась. Я уже собирался ехать домой, когда мне позвонили и сказали, что в Мархане есть раненые.
Когда я добрался до Мархана, то увидел там множество палаток и огромное количество людей, получивших пулевые ранения во время внезапного боя на дороге, несколькими милями выше лагеря. Пока я перевязывал этих людей, они мне рассказали, что прибыли туда для предстоящего захвата авиазавода в
