катилась по коридору.
Арина Петровна, врач, бодрая, молодая, здоровая, светловолосая, со светлыми глазами, говорила быстро и плавно, словно с листа:
— Анализ первых отдельных слов, как при нормальном, так и при нарушенном развитии речи, показывает, что первые три-пять слов ребенка по своему звуковому составу очень близки к словам взрослого и составляют примерно один и тот же тезаурус: «мама», «папа», «баба», «дай», «ом», «бух».
«Ом? — зацепилось в Катиной голове. — Ом, ом».
— Исключение составляют дети-имбецилы и дети с тяжелыми нарушениями артикулярного аппарата.
Игорь Валерьевич заинтересованно внимал, но видно было, что ему не по себе. Катя еще раз глянула на врача — точка зрачка в центре светло-зеленой радужки смотрела змеино. Даша слегка подперла собой стену — кажется, ей плохо.
Говорят, в детском лепете — все звуки, которые только может издать носоглотка такого строения, как у человека. Потом формируется речь — одни звуки используются в одних языках, другие — в других. Остальные забываются, а взрослым уже стоит больших трудов научиться произносить немецкий или французский «р».
А в стенании и вое, в тех вскриках и всхлипах, которые били в уши Кате, варились словно составные звуки всех несуществующих языков и наречий, как будто вовсе не люди их произносили.
Пахло пригорелой кашей, плинтус зеленого цвета уводил взгляд в сумеречную глубь коридора, к забранному решеткой окну, широколистная роза в кадке, наверное, давно уже не цвела.
И в каждой из шести палат-комнат — ряды кроваток, в кроватках — дети, дети, дети. С перекошенными лицами, перекроенными телами, агукающие, хлопающие в искривленные ладоши, вопящие, плачущие.
Вдоль стены стеллаж с игрушками: помятым грузовичком, затертыми, в порванных платьицах куклами, медвежатами и собаками без уха и без глаза, словно здесь все должно было подчиняться одним законам, не сметь быть здоровым, красивым и соразмерным рядом с этим кричащим и диким уродством.
Фотограф снимал с бешеной частотой, телегруппа — оператор, звукооператор и еще какая-то барышня, координирующая весь процесс, — возилась тут же, камера раскрыла свой черный кальмарий глаз.
Игорь Валерьевич бледнел с каждой минутой, он уже не порывался взять на руки безрукого, поставить на ножки безногого, погладить по бугристой, словно прорастали рога, головке. Воспитательницы или санитарки, кто они там, утихомиривали во второй палате разбушевавшихся существ, их визг и писк резал воздух, как будто ткань вспарывали ножом, и посреди этого бедлама, как невозмутимый естествоиспытатель, стояла, вся в крахмально-белом, только врач со змеиной зеленью глаз.
— Я надеюсь, вы поможете нашему интернату, — говорила она, — нам не хватает многого. Лекарств. Игрушек. Книжек. Не так давно нас взяла на попечение женская обитель святых великомучеников Киприана и Иустины, однако у нашего отделения есть нужда в инвалидных колясках, оборудовании.
Она говорила и говорила, и ее спокойствие и размеренность Катя вдруг словно вырезала из этого ада, единственное отличие которого от того, предсказанного книгой, было в том, что он уже наступил.
Игорь Валерьевич кивал, у него был потерянный, дикий вид, он озирался, взглядывал коротко и нервно по сторонам. Остановив фотографа и телевизионщиков, сказал Даше:
— Смотри записывай, чтоб нам ничего не упустить.
Даша вносила в блокнот закорючки — названия лекарств, постельное белье, электропроводка, сантехника.
— Конечно, все это на ваше усмотрение. Мы будем рады, даже если вы просто — ну, просто поможете нам игрушками или как.
— Не дети, а звери чистой воды, — со смехом сказала санитарка, возглас донесся из палаты.
— Не обращайте внимания, — быстро произнес врач, — они устают. Мы все устаем. Иногда не веришь, что все это реальность.
С лицом уже мертвенно-серым Игорь Валерьевич выкатился на крыльцо интерната. Да и Даша бледнела синим румянцем — словно русалка пошла трупными пятнами. Катя порадовалась, что у нее нет с собой зеркальца, на себя посмотреть. Нет, никогда, никогда не рожать. Если есть… хоть малейшая опасность, что твой ребенок…
— Ну, спасибо вам, — прохрипел Игорь Валерьевич, когда выпали из поля зрения Арины Петровны, — спасибо, удружили.
— Игорь Валерьевич, вы же сами… сами говорили, — пролепетала Даша.
— Мало ли что я говорил. А вы на что?
— Это была ее идея. — Даша показала на Катю.
Игорь Валерьевич и Даша запихнулись в автомобиль начальника. Покойный кожаный салон, дважды впустую щелкнувшая зажигалка — Игорь Валерьевич еле разжег палочку лжетибетского благовония, прикурил сигарету. Со вздохом облегчения выпростал из-под себя полы светлого плаща, включил музыку. Даша сидела вся сжавшись. Впрочем, было понятно, гроза пронеслась стороной.
— Игорь Валерьевич, можно у вас сигаретку?
— Ты вроде не курила… На.
Даша затянулась «Ротмансом».
Игорь Валерьевич надавил золотистым светом круглящуюся кнопочку. Салон обтекаемо заполнила музыка.
— Горловое пение. Князь мира стоит над обрывом и творит океан перед собой теми словами, которые исходят из его рта. Тут и печаль, и радость, и потеря.
— Да-да, — кивнула Даша, не слушая, — да-да.
Автомобиль тронулся с места.
Катя сумбурно, без ясности, подумала, глядя вслед джипу, что колоссальная неподвижность водителя и пассажира в автомобиле, который движется быстро, очень быстро — всего каких-то два века назад никто и не предполагал, что такая скорость возможна, — напоминает неподвижность мертвецов в катафалке.
Грузовик ехал вперевалку по разбитой грунтовке. Месил колесами глинистую грязь, ухал в лужи и выбирался на взгорки. Он двигался медленно, и с высоты его можно было, наверное, принять за жука, ползущего по светлой ниточке-дороге.
На зеркале заднего вида колыхался вымпел футбольной команды, затертый, замызганный. Приборную доску украшали лица красоток. Прихотливо изгибаясь, девушки с картинок смотрели загадочно, призывно. Юша поглядывал на них, иной раз отвлекаясь от дороги. Какую он выберет? Потемнее? Или вот как та, светленькую? Там, куда он направляется, таких будет много. И каждая готова раскрыть свои мягкие руки ему навстречу.
Ирина приходила в себя постепенно. Пробуждение напоминало галерею возвращений, когда кажется, что вот ты уже в сознании, и тут приходит еще одна какая-то очень существенная часть, и обнаруживаешь, что до нее ты все еще не собрана воедино.
