Несмотря на лесистый характер местности, он предпринял атаку конницей, возложив на пехоту задачу только поддержать кавалеристов.
Было уже семь часов вечера. Светившее в глаза русским солнце уж почти не слепило. Поднялся легкий прохладный ветерок, и разгоряченные боем солдаты, распахивая мундиры, подставляли ему свою грудь. Широкая зеленая лужайка между позициями и ближним лесом то светлела, то снова покрывалась тенью от пробегавших облаков. Шатилов, испросивший у Салтыкова разрешение принять непосредственное участие в бою, получил во временную команду роту Сибирского полка, командир которой выбыл из-за ранения. Он испытывал радостное волнение. Непрекращающийся гул орудий, сознание успешно развивающегося боя, даже вид крови на земле — все говорило о значительности происходящего. И он, Шатилов, тоже является участником этих событий! Стараясь держаться как можно проще и приветливее, он обошел своих людей, роздал имевшийся у него запас табаку и велел одному немолодому солдату выбрать позицию поудобнее, на что тот хладнокровно ответил:
— Нешто я и сам за тем камнем не лег бы? Да несподручно мне — потому меня контужило, и теперь левая рука как не моя. А хотя — как ваше благородие прикажут.
Шатилов махнул рукой и, стараясь скрыть смущение, отошел от него.
— Тут в строю контуженный солдат, — доложил он командиру полка, когда тот проходил мимо. — Может быть, велеть ему в лазарет сходить?
Командир с удивлением посмотрел на него.
— У меня человек сто таких, и раненые и контуженные. Без них у меня полк на четверть убудет. Да и сами они не уйдут. Не в первом бою так.
Огонь пруссаков усилился. Железные ядра запрыгали по земле. Потом из-за леса показались густые массы кавалерии.
Русские позиции опоясались огнем. Всадники десятками валились с седел, но конная лавина стремительно приближалась.
— Пали! Залпами! — восклицал хриплым голосом Шатилов, в свою очередь разряжая и вновь заряжая ружье.
Прусская кавалерия была уж совсем близко. Над потными мордами коней виднелись злые лица с прямыми усами и невысокие треуголки кирасиров с железным крестом для защиты от сабельных ударов и с султаном, который пруссаки носили для отличия от русских. Всадники скакали тяжелым галопом, стараясь сохранить равнение в рядах. Еще момент — и туда, где огонь был несколько слабее, на стыке Сибирского и Пермского полков, хлынули разъяренные, стреляющие, кричащие и рубящие палашами кавалеристы.
— Что ж это? — растерянно произнес молодой мушкетер подле Шатилова, глядя, как за его спиной растекается конный поток. — Порубят нас, как капусту.
Шатилов мучительно старался сообразить, что ему следует сделать.
— Стреляй с колена! Как наскочат, принимай на штыки! — командовал он, силясь перекричать грохот стрельбы, рев голосов и ржание коней.
— Уж и порох избухали, — плачущим голосом сказал тот же мушкетер.
Внезапно часть прорвавшихся всадников повернула вправо и понеслась прямо на его роту. Молодой мушкетер вскрикнул и, бросив ружье, изо всех сил побежал под гору.
— Стой! — отчаянным голосом крикнул Шатилов. — Стой, каналья!
Но в этот момент еще трое солдат швырнули на землю ружья и побежали вслед за первым.
— Hoch! Hoch! Hoch! Hoch! — грянули совсем рядом нестройные голоса пруссаков, и Шатилов увидел, как над его головой со свистом взлетел широкий палаш.
Дальнейшего он не мог вспомнить. Словно какая-то чуждая сила оторвала его ноги, подхватила и понесла. Обрывками сознания он улавливал, что бежит без ружья, придерживая рукою шпагу, а вокруг бегут десятки его солдат. «Что я делаю! Боже! Надо остановиться», мелькала у него мысль, но в это мгновенье над его ухом проносилась пуля или где-то совсем рядом визжал палаш, с отвратительным хряском врубаясь в череп, и не оставалось больше ни одной мысли, кроме страха перед страданием и смертью, и ноги, не повинуясь разуму, уносили его все быстрее куда-то вниз и влево, через кусты и широкие овраги.
Наконец погоня прекратилась… Прусские кавалеристы, сделав напоследок залп, уходили обратно, чтобы примкнуть к своим основным силам, старавшимся расширить прорыв.
Солдаты, тяжело дыша, собирались в кучу. Никто не говорил ни слова. Одни сплевывали густую, вязкую, иногда кровавую слюну, другие зачем-то старательно обчищали мундир от приставших во время бега колючек. Все избегали смотреть в глаза друг другу и зато тем внимательнее смотрели на Шатилова, с молчаливой настойчивостью ожидая его приказаний.
Шатилов переживал самые страшные минуты в своей жизни. Его терзали отчаяние, стыд и презрение к себе, я эти чувства были так непереносимы, что перед ними бледнел только что пережитый смертный страх.
— Трус! Трус! Господи! Значит, я трус! За что это? О, как гнусно! Ежели так, зачем мне жить? — шептал он про себя, мучительно силясь разобраться в том ужасном, что только что произошло.
Если бы он был один, он без колебаний пустил бы себе в лоб пулю. Но со всех сторон на него были устремлены вопрошающие взгляды, всюду виднелись угрюмые лица, и сознание ответственности и долга возобладало в нем над всеми другими чувствами.
Медленно, с трудом поднявшись, он скомандовал:
— Стройся!
Голос прозвучал тихо, непохоже, и Шатилову вдруг подумалось, что никто его не послушает, что солдаты насмешливо скажут ему: «Какой же ты нам начальник? Струсил, бежал, как заяц, а теперь хорохоришься?»
Но ничего подобного не случилось. Люди будто только и ждали этого слова, стремительно бросились строиться и с необычайной тщательностью подравнялись. И едва это было сделано, каждый ощутил, что самое плохое уже позади. Теперь как бы блеснул луч надежды на то, что можно еще все поправить, искупить, и десятки глаз впивались в Шаилова, ожидая от него указания, как это сделать.
— Что же, ребята, — тихо сказал Шатилов, — осрамились вы, побежали от прусса.
Солдаты так же молча смотрели на него, вытянувшись во фронт. У некоторых по щекам катились слезы.
— И я с вами осрамился, ребята, — с усилием продолжал Шатилов. — Попутал дьявол. Ну, да вот что, — голос его вдруг зазвенел: — докажем, что мы…
Он замялся, ища слов, но солдаты вдруг все разом загалдели:
— Веди нас, ваше благородие! Теперь не сумлевайся. Ошалели мы, уж больно скор он был. Больше не побежим. Веди!
— А ружья-то мы найдем? — спросил Шатилов, слабо улыбнувшись.
— Найдем. Бросить умели, так уж сыщем.
— Пойдемте ж, браты. И помните: мы теперь перед всей армией в ответе.
По дороге к отряду Шатилова присоединялись выбегавшие из кустов солдаты, и вскоре у него собралась почти вся рота; недоставало только семи человек, видимо, зарубленных пруссаками.
Шатилов повел людей на прежнюю позицию. Оттуда доносилась частая трескотня ружейных выстрелов, и солдаты с посуровевшими лицами сами ускоряли шаги. Молодой красивый штык-юнкер Вилкин подбежал к Шатилову.
— Господин офицер! Разрешите мне подле вас находиться.
— Зачем? — удивился Шатилов, но вдруг, подумав, что Вилхину жутко, торопливо сказал: — Ладно. Только не отставай.
— Вас убить могут, — просто сказал Вилкин. — Вы, видать, впервой в бою. А я бывалый… Глядишь. — и пригожусь.
Остатки Сибирского полка еще удерживали часть своих позиций, ведя упорный бой с прусской пехотой. Рота Шатилова ударила во фланг неприятелю, и эта нежданная подмога пришлась как нельзя более кстати. Сразу завязался кровавый штыковой бой. Шатилов видел, как валятся вокруг люди, зажимая рукой зияющие штыковые раны, но смерть, подступившая к нему теперь гораздо ближе, чем час назад, во время конной атаки, на этот раз вовсе не страшила его. Им владели только два чувства: ожесточение против этих озверелых людей, что-то кричащих на разных языках, и азарт боя, заслонивший самую мысль
