возможно было отчасти восполнить формированием вспомогательных отрядов из населения, — благо в арсенале имелось вдоволь оружия. Левальдт и Зейдлиц рекомендовали такой способ действий: предпринять главными силами атаку на правом берегу и, обойдя правый фланг Чернышева, принудить его к отступлению. В то же время на левом берегу отряды Тотлебена и Ласси будут скованы демонстративными выпадами Гюльзена. Так выгадывалось время: пока русские оправятся и возобновят наступление, успеет прибыть армия короля.
Чернышев и Панин не имели точных сведений об этом плане, но в общих чертах рисовали его себе достаточно верно.
— Первое мое убеждение, — заявил Чернышев в начале совещания, — в том, что неприятель, собравшись со всех сторон и с таким поспешением на защиту столицы, не оставит оной на жертву, но до последней крайности обороняться и город защищать станет.
— Мы судим по себе, граф Захар Григорьевич, — задумчиво сказал Панин, — мы, россияне, в сем случае бились бы смертно, Но пруссаки — не русские. О том забывать не следует.
Чернышев стал горячо возражать. Он доказывал твердое намерение неприятеля защищать Берлин тем, что, во-первых, Гюльзену незачем было бы иначе пробиваться в город, во-вторых, тем, что неприятель, безусловно, рассчитывает на отсутствие единого командования у союзников, на разобщенность их войск рекою, и, наконец, на свои укрепления. Исходя из этого своего убеждения, он решил отложить общий штурм еще на день, до подхода всего отряда Панина.
Начало штурма было назначено на семь часов утра девятого октября.
Диспозиция боя была разработана во всех подробностях.
После пробития утренней зори и трех выстрелов все войска, построенные в полудивизионные колонны и имея на флангах кавалерию, начинали продвижение к Берлину. Подойдя на дистанцию действительного ружейного огня, они разворачивались и атаковали прежде всего высоты, прилегавшие к предместьям города. В первых рядах велено было ставить гренадерские роты [35]. Полковой артиллерии предписывалось следовать при своих полках и, когда закончится выстраивание, тотчас начать скорострельную пальбу. Полевая артиллерия получала задачу обстреливать дальние цели.
Предусмотрено было даже количество людей, могущих сопровождать раненых: для вывода тяжело раненных отпускать из строя не более чем по одному человеку.
Единственное, что не упоминалось в диспозиции Чернышева и Панина, — это путь ретирады. Судя по сосредоточению обозов у Копеника, именно там проходила дорога отступления в случае неудачи. Но прямого указания на это в приказе не имелось. Зато всем командирам и солдатам ставилось задачей: «сию атаку наисовершеннейшим образом произвесть», «удержать ту славу и честь, которую российское оружие чрез так долгое время сохранило».
Целую ночь на девятое октября Чернышев и Панин опрашивали полковых командиров, все ли у них готово и каково настроение солдатства. Ответы были единодушны. «Невозможно довольно описать, с какою нетерпеливостью и жадностью ожидают войска сей атаки; надежда у каждого на лице обозначается». Такими словами доносил командир Кексгольмского полка, и почти так же командиры Апшеронского, и Вятского, и Невского, и Бутырского, и 1-го Гренадерского, и Муромского, и всех других пехотных, конных и артиллерийских полков.
— На сей раз им не сдобровать, — сказал Панин. — В Берлине русского штыка еще не видали. Нынче узнают, сколь он остер.
Раздался рокот барабанов: били зорю.
— Ну, господи, благослови! — поднялся Чернышев. — Поедемте, генерал, к Четвертому Гренадерскому. Там наше место будет. Через полчаса начнется штурм.
Вдруг под окнами послышался бешеный галоп лошади.
— Ординарец! — встрепенулся Панин и, не дожидаясь, пока прибывшего введут, сам бросился в нетерпении навстречу ему.
Через минуту он вошел, растерянный и смущенный.
— Граф! А, граф! — жалобно проговорил он. — Улизнули пруссы… отступили.
— Что? Как отступили? — вне себя вскричал Чернышев.
— Из авангарда доносят: сегодня ночью все войска столицу покинули и ушли на Шарлоттенбург к Шпандау. Замахнулись мы, а бить-то некого… Эх! — и он всердцах произнес старинный «русский титул».
Чернышев в ярости ударил по столу своей любимой янтарной трубкой так, что она с треском рассыпалась на мелкие кусочки.
— Испугались! Кичатся, что первые, дескать, в Европе воители, а вот какова их повадка! Столичный свой город, и тот… Без дефензивы… Генерал! Велите тотчас преследовать неприятеля, отрядив всю конницу и гренадеров в Шпандау. Прикажите также направить для преследования все легкие войска, какие только попадут вам.
Панин мгновенно вышел. Чернышев позвонил.
— Кто из адъютантов? Подполковник Ржевский? Пущай сей же час скачет в Берлин и требует у коменданта формальной капитуляции. Вступление войск совершится сегодня в полдень с торжественным церемониалом.
Он потрогал зачем-то пальцем валяющиеся на столе осколки янтаря и резкими шагами вышел из палатки.
Пруссаки действительно ночью отступили. Узнав, что на правом берегу ведутся обширные приготовления к атаке, принц Вюртембергский созвал военный совет. Настроение было подавленное, никто не верил в успех обороны. Неудача кавалерийской атаки, на которую возлагалось много надежд, явилась, даже в глазах Зейдлица, доказательством превосходства русских. Кноблох и Гюльзен сразу предложили под покровом ночи покинуть столицу, Рохов с горячностью поддержал их. Остальные мрачно молчали.
Было решено немедленно вывести все войска, предоставив генералу Рохову полномочия выработать условия сдачи оставляемого в городе незначительного отряда. Условиями капитуляции для гражданского населения должна была ведать городская ратуша.
Оставался вопрос, с кем заключить капитуляцию; этого военный совет не касался, но тут на сцену выступил Гоцковский.
В то время, как в Берлине происходили эти события, Тотлебен неустанно изыскивал способы предстать единолично завоевателем прусской столицы.
Зная о том, что через несколько часов начнется общий штурм и возможность сделаться «героем» Берлина будет невозвратно упущена, Тотлебен решил предпринять последнюю попытку. Он велел начать обстрел города, а между тем попытался установить связь с ратушей. Гоцковский сразу учел, что с этим генералом будет выгоднее вести переговоры, чем с Чернышевым. Правда, был еще Ласси, но берлинские купцы не верили в дисциплинированность австрийских войск и предпочитали ввериться русским.
В три часа ночи, едва закончился военный совет, к Тотлебену явились парламентеры: майор Вегер и ротмистр Вагенгейм. Тотлебен принял их с плохо скрываемой радостью. На переговоры были допущены лишь Бринк и бригадир Бахман. Думая только о том, чтобы успеть подписать капитуляцию до начала штурма, Тотлебен страшно торопился.
В четыре часа утра пункты военной капитуляции были установлены.
Все оставшиеся в Берлине солдаты и офицеры объявлялись военнопленными и должны были утром явиться к Котбусским воротам, чтобы сложить там оружие. Находившиеся в городе русские пленные передавались Тотлебену. Рохов обязывался также выдать военные припасы и артиллерию. Со своей стороны, Тотлебен гарантировал неприкосновенность имущества граждан. Для выработки условий охраны граждан и их имущества к Тотлебену должен был явиться лично Гоцковский.
В пять часов утра конно-гренадеры Санкт-Петербургского и Рязанского полков заняли караулами все ворота на левом берегу Шпрее. Одновременно Бахман, назначенный Тотлебеном на должность коменданта Берлина, с двумя сотнями пеших гренадеров расположился в городе, на площади у королевского замка.
Только тогда Тотлебен послал Бринка к Чернышеву с лаконичным известием о капитуляции Берлина. Бринк встретил Ржевского, скакавшего к Рохову с требованием сдать город.
— Возвращайтесь обратно, подполковник, — сказал Бринк: — капитуляция уже заключена.
