продолжение всего своего царствования проводила твердый политический курс, резко враждебный Фридриху II. Прусский король напрасно пускал в ход все испытанные приемы обольщения: не помогала ни тонкая лесть, ни широковещательные посулы, ни угрозы, ни интриги. При Елизавете Петровне нельзя было говорить о покойниках, о болезнях, о науках, о красивых женщинах, о французских манерах, о Вольтере. Вскоре к этим запретным темам прибавилась еще одна: нельзя было даже упоминать имя «скоропостижного короля» Фридриха II.
Ближайшие советники государыни питали такую же неприязнь к Фридриху. Между ними существовали только разногласия по поводу того, на кого ориентироваться во внешней политике: великий канцлер Бестужев-Рюмин стоял за союз с Англией, как островным государством, чьи интересы не пересекались с русскими; вице-канцлер граф Воронцов высказывался за союз с Австрией и Францией, и его поддерживали оба Шуваловы, пользовавшиеся огромным влиянием при решении государственных вопросов.
Но сама логика вещей подсказывала, что главным, самым опасным врагом для России является Пруссия, и поэтому нужно примкнуть к коалиции, которая ей противостоит.
Так родился, в противовес англо-прусскому блоку, блок России, Австрии и Франции. Вскоре к нему примкнули саксонский курфюрст (он же польский король) Август III и значительная часть мелких германских государств; к англопрусской коалиции присоединился Ганновер, являвшийся владением английского короля, и четыре германских государства.
Европа оказалась поделенной на два лагеря.
В сложном переплетении политических интересов русское правительство отчетливо видело свою цель: не допустить дальнейшего усиления Пруссии, потому что это усиление, — учитывая ненасытность прусского короля, — явно грозило самой России.
Впервые в истории Россия выступала в европейском конфликте как самостоятельная могучая держава, серьезно считаться с которой приходилось всем государствам, издавна присвоившим себе право располагать судьбами континента.
В августе 1756 года Фридрих напал на Саксонию. Прусские войска перешли границу без предварительного объявления войны. Застигнутая врасплох четырнадцатитысячная саксонская армия была окружена и капитулировала. Фридрих насильственно включил саксонских солдат в ряды своего войска и устремился в Богемию, надеясь молниеносно закончить кампанию, прежде чем Россия и Франция успеют вмешаться. Первого октября он разбил австрийцев при Лобозице, но эти успехи Фридриха не поколебали русское правительство в его намерениях. Выполняя свои обязательства, оно двинуло пятого октября сильную армию к прусским границам.
Придвинуть войска к границе и даже ввести их в Саксонию для обеспечения ее границ русское правительство намеревалось еще раньше, но Австрия протестовала против этого, опасаясь, что такой шаг раздражит пруссаков.
Теперь сказалось сделанное упущение. Русская армия, обремененная обозами, двигалась очень медленно, к тому же главнокомандующий Апраксин боялся рассердить наследника престола слишком энергичным наступлением. Человек бесхарактерный и беспринципный, Апраксин полагал, что должен прежде всего считаться с настроениями двора. Зная, что Елизавета Петровна серьезно больна, он хотел снискать расположение вероятного завтрашнего императора Петра Федоровича и потому всячески оттягивал вторжение в Пруссию. Но эта тактика вскоре была разгадана, и от Апраксина категорически потребовали более решительных действий.
В июле 1757 года русская армия была, наконец, готова к открытию кампании. Как раз в эти дни Елизавета Петровна назначила заседание Конференции для обсуждения и принятия важных решений.
Конференция была образована в 1756 году в качестве высшего органа для решения политических вопросов. В состав ее входили: канцлер Алексей Петрович Бестужев, его брат Михаил, вице-канцлер Воронцов, великий князь Петр Федорович, графы Петр и Александр Шуваловы, генерал Апраксин, Трубецкой и Бутурлин.
В случаях, особенно важных, на заседаниях Конференции присутствовала Елизавета Петровна. Так и в этот раз, когда все собрались, гофмаршал возвестил о прибытии императрицы.
Крупная, полная, чем-то неуловимо напоминавшая своего отца, она медленно прошла среди почтительно склонившихся вельмож и уселась, шурша тяжелым шелковым платьем, в позолоченное кресло.
— Уф, жара какая! — произнесла она отдуваясь. — Велите кваску со льдом подать.
Оглядев всех присутствующих и подняв брови, сказала:
— А что же племянника моего, Петра Федоровича, нет? Ему, как наследнику короны моей, надобно присутствовать, когда столь важные сентенции выносятся. Да и супругу его заодно позовите. Она все равно от него обо всем разузнает.
В ожидании великого князя государыня обратилась к одному из братьев Шуваловых:
— Александр Иванович! Ты мне не раз докладывал, что наместник в городе Владимире есть непомерный мздоимец. Намеднись мне какая мысль пришла: велела я послать ему в подарок от меня кошелек, да не обычный, а длиной в полтора аршина, — она затряслась от хохота, — француз Пюше специально изготовит. Наместнику тот намек, полагаю, понятен будет.
Александр Шувалов занимал должность начальника Тайной канцелярии. Сознание громадной власти чувствовалось во всей его манере. Дородный, богато одетый, он держался с неизменной важностью и значительностью. Выслушав императрицу, он вежливо улыбнулся и ответил рокочущим баритоном:
— Уж как не понять! Впредь наперед поверни, того делать не будет.
С людьми своего круга Шувалов предпочитал изъясняться по-французски, но, считая нужным платить дань родной речи, он стал следовать модному обычаю (заимствованному высшим светом у солдатства) вставлять в речь присловки.
— А ты, Михаил Илларионович, — проговорила Елизавета, приветливо глядя на меланхолического, болезненного вида вельможу, несмотря на жару кутавшего горло мягким шарфом, — ты, слыхать, все хвораешь?
— Для графа Воронцова лучшее лекарство — это служение Мельпомене, — вмешался в разговор новый собеседник. Это был Олсуфьев, хранитель казны Елизаветы Петровны, ежедневно встречавшийся с нею и пользовавшийся ее неограниченным доверием. Он провел много лет при иностранных дворах, отлично знал итальянский, французский, шведский и норвежский языки, был, несмотря на щегольскую внешность, очень деловит, и государыня весьма считалась с его мнением.
— Адам Васильевич предпочитает музыку, а я — театр, — улыбнулся Воронцов. — Но мы оба служим музам.
— На днях мне маркиз Л'Опиталь рассказывал, — лукаво сощурился Олсуфьев. — Приезжает он вместе с графом Михаилом Илларионовичем в его дворец, чтобы партию в памфел сыграть, навстречу выскакивает секретарь. Граф его спрашивает о новостях. Тот ответствует: «Изрядно! Только вот виконт и герцогиня нехороши. По вашему приказанию сегодня их на конюшню водили. Виконту дадено тридцать розог, а герцогине — пятнадцать». Л'Опиталь таким разговором был совсем ошарашен, уже и за себя опасаться начал. Но тут он сообразил, что речь идет об актерах графского крепостного театра, изображающих виконтов и герцогов. И коль скоро он за свою спину перестал опасаться, то и предался с хозяином картам.
Императрица безудержно смеялась, в изнеможении откинувшись на спинку кресла.
— Ты не серчай на него, Михаила Ларионович, — сказала она, заметив на лице Воронцова кислую гримасу. — Он шутит. А впрочем, всем известно, что твои актеры, как дворяне, живут: и сыты, и поены, и домишками хорошими владеют. Ну, а ты что молчишь, Петр Иваныч? Все о короле Фридрихе думаешь?
Шувалов повертел в руках разрезальный нож слоновой кости с перламутровыми и серебряными инкрустациями и сощурил левый глаз. Это было верным признаком, что он готовит «mot»[4]:
— Один восточный мудрец, видя, что осел ест фиги, велел слуге прогнать его. Но так как слуга не торопился, осел успел съесть все фиги. «Ну, — сказал мудрец, — дай ему теперь вина».
Петр Иванович Шувалов, сенатор и генерал-фельдмаршал, слыл богатейшим человеком в империи.
