осталась у Захарова и его картин. Колени у нее были белые и круглые, абстракционист Захаров нарисовал на них незабудки. Простые, наивные, с узенькими листочками и желтой, чуть тронутой кровавым краплаком, середкой.
Без документального подтверждения
У спекулянтки, каждую вторую пятницу приходившей с джинсовой торбой в канцелярию факультета, я купила три мотка французской крученой шерсти. Нежнейшей на ощупь, цвета голубиного крыла с сиреневым отливом. Мотки были поперек талии схвачены широкой глянцево-черной бумажной лентой с золотыми буквами. В какой-то момент возникло желание хранить их просто так, не трогать — мотки сами по себе были роскошной вещью. Но свойственный мне ползучий прагматизм легко победил эстетский порыв. Решила связать шапочку и шарфик, но это должны были быть выдающиеся по артистизму исполнения шапочка и шарфик. Требовался профессионал.
Я знала, где искать. Был в застойном Ленинграде научно-исследовательский институт по имени ИВАН — Институт Востоковедения Академии Наук — там иванычи ведали тонкое дело Востока, ни разу не побывав восточнее Гагр. В ИВАНе работала роскошная женщина Елена, специалист по далекой Индии чудес и большая модница. Она попала в мою, не близкую к проблемам Востока, жизнь через третьи руки, и мы нечасто, но весело кофейничали при полном отсутствии общих интересов. К ней домой на Петроградскую сторону я и отправилась за советом, прихватив моточки шерсти. Лена в поддельном японском кимоно, с лицом, покрытым, как пирожное, жирным кремом, валялась на тахте с сигаретой в руке, пепельницей на животе, и телефоном, зажатым между левым плечом и ухом. Между затяжками она издавала в телефон невнятные звуки — что-то среднее между «мн» и «нм». Кивнула мне, скосила глаза на телефон, скроила брезгливую гримасу и обозначила в трубку немой плевок. Сигаретой указала на бар, вычертив в воздухе огоньком вопросительный знак. Баром служила застекленная тумбочка, проросшая стальным стеблем торшера. Без бара интеллигентной и знающей себе цену женщине было никак нельзя — разуважают плебейку. Там, удваиваясь в зеркальной стенке, стояли три бутылки венгерского сухого, полбутылки вермута и одноногая команда из шести чешских фужеров. «О, вы просто прелесть, Олег Андреевич, — стонала в трубку Елена, — да-да, спасибо, я подумаю. Нет-нет, на этой неделе я чудовищно занята. Конечно помню, я всегда все помню…» Я понимающе кивнула Лене и перешла на самообслуживание: вытащила два бокала, разлила сухое, включила кофеварку. Бухнув трубку, Лена показала ей кукиш.
— Партайгеноссе наш. Засвербило ему в причинном месте, кобелине плешивой. Послать его куда заслужил, сама понимаешь, нельзя. Аккуратно, по частям отцеплять надо. Хоть увольняйся. Спасибо, что пришла — запьем разговорчик, а то мутит.
Обсудив с должной ядовитостью партийного члена, кобелину Олега Андреевича, и повесть в «Октябре», где жаждущий любви и от народа, и от начальства автор проворно делал книксен на обе стороны, мы перешли к делу. Я вытащила из сумки мотки шерсти — они лежали там прижавшись, как серые кутята.
— Ленок, кто не испортит? Надо, чтобы было хорошо. Я-то не капризная, но материал, сама видишь, породистый.
— Трудно сказать. Разве что Санька. Вяжет классно и на спицах и на машине. Со вкусом тоже в порядке. Мое платье черное видела? — Санькина работа. Дина, ты ее не знаешь и не надо, вся завистью изошла. Только…
— А где она живет? Далеко?
— Кто живет? Дина?
— Ну Санька эта твоя.
— Не моя, а мой. В общем, не мой, конечно. Но мужского рода.
— Вяжет?! Мужик?!
— В некотором смысле…
— Вяжет — в некотором смысле?
— Нет, мужик в некотором смысле… Я тебя с ним познакомлю. Мне все равно к нему надо. Но в случае чего — не обижайся. Если человек ему не покажется, то заказ не возьмет. Откажет. Но, конечно, не грубо, что ты. Деликатно даст понять.
— Гомосексуалист он, что ли?
— Загадка века. С мужиками не замечали. А подружек из ИВАНа у него косая дюжина, всех обвязывает. Но в высшей степени без интима. Если что — на другой день бы все знали. В нашей конторе знают даже и то, чего нет. Хоть увольняйся.
— Заинтриговала. Веди! Пусть даже откажет, наплевать — переживу уж как-нибудь. Лен, ты не поверишь, я ведь никогда с голубым не общалась. Ну прости, глупое бабское любопытство.
— Я тебе и не говорила, что он такой. Боже упаси, сажают ведь их за это дело, сама знаешь. Не приведи Господь. Может, импотент просто — эти всегда очень славные. Мы вместе на восточном учились. Только у меня — индийский, а у него — арабский, черт ногу сломит какой трудный. Санька звездой курса был. Талант сумасшедший, аж зависть берет. Иврит даже прилично знает, а уж французский, английский, немецкий — и говорить нечего.
— Так кого же дьявола, извини, он вяжет?
— Кушать хочется, дорогая, вот и вяжет. Тут своя, знаешь, непростая история. На нашем долбаном восточном распределения на работу нет. Иди, голубушка, куда захочешь, люби кого замыслишь. Ну и, естественно, как забрезжит на горизонте диплом — бардак зажигает огни. Кто в консульстве себя со всеми потрохами по дешевке предлагает, кто возле таможни вьется. По редакциям рыщут… Где угодно, чего изволите, в любой позе, всегда готовы! Не в школу же идти английский недорослям вдалбливать. Хоть и это случалось… Как насчет еще кофеечку? Ну вот, а гордости курса, отличнику Александру Светецкому, Саньке нашему, прямо в белы рученьки — бух! — распределение. На радио. Брехать на загранку. Арабов на их мове против Израиля подбадривать. За приличные, кстати, деньги. Под крылышко КГБ… Сам-то он откуда-то из западных провинций, из ихнего Мухосранска, вроде бы на границе Белоруссии и Литвы. А тут ему и прописку ленинградскую, всякие спецподачки. Другой бы от восторга неделю в судорогах бился. Куча таких. А Санька, как узнал про такую везуху, тихо свалил.
— Да-а… Понимаю. Свалить — это, конечно, выход. Вопрос — куда и как?
«Кто о чем, а вшивый о бане», — задолго до Фрейда указали народные психоаналитики. Идея сваливания как выхода уже полгода стучала в мое сердце, хоть и находилась пока в стадии молочно- восковой спелости. Посевная семидесятых дала всходы.
— Он-то как раз никуда, — ухмыльнулась понятливая Елена. — Просто перестал появляться на факультете. И диплом не стал защищать. К нему в общежитие аж сам декан ходил, соблазнял, пугал, сулил сундук благ. Санька нес ему чудовищную ахинею, косил под шизофреника. Мол, таинственные голоса, зов Сириуса, всякие лучи из космоса. Нельзя же, сама посуди, бухнуть: на ваше гнусное дело не согласен. Да и кто бы это напрямую смог? Ты бы смогла?.. То-то.
— Он что — еврей, что арабам, мягко говоря, не симпатизирует?
— Ты шутишь! На нашем-то факультете?! У нас по анкетам все русские, даже Алимхан-заде с тюркского отделения. Впрочем, я в них не заглядывала. Вот так и остался герой нашего времени без диплома и без прописки. Вяжет. Кочует, несчастный, по квартирам. Паспорт потерял — да все равно он был сто лет как просроченный. Военный билет посеял заодно. Существует в виде физического тела без документального подтверждения. Боится милиции, как заяц. Стервам-соседкам за недонос в милицию последние десятки сует.
К Саньке мы с Еленой ехали долго — трамваем до Светлановского проспекта, а потом порядочно пешком. Сама бы я в жизни не нашла нищего утлого дощатого дома на задворках балбесов-девятиэтажек. Саня встретил нас в пропахшем гнилым деревом, жареной треской, стиркой, щами и кошками коридоре. Он был безоговорочно красив. Балетной полетности фигура, узкое, точной лепки лицо без малейших намеков на любую национальную принадлежность. Ни славянской размытости, ни татарского подарка — волжских приподнятых скул, ни еврейской вопросительности взгляда. Образцовое усредненно-европейское лицо,
