подобрался и стукнул Онищенко кулаком в бок. «Ишь ты! Глядите-ка! Стррастный мавр Отелло! Молилась ли ты на ночь, Дездемона? Признайся немедленно, Ольга — молилась, честное слово, или нет!» Онищенко ловко подсек ногой, и толстенький Забодаев рухнул. Повозился на полу, неуклюже стал на четвереньки и закряхтел, пытаясь подняться. Онищенко звонко шлепнул его ладонью по пухлому заду: «Так и быть, великодушно прощаю! Дуэль закончена, моя честь восстановлена, вставайте, сэр!» — и поднял поверженного. Штаны у Забодаева оказались мокрыми, из-под брючины потекло. Захохотали все — и Оля Копылова, и она тоже.
Случилось парадоксальное — затравленный дебил сошел с ума. В психиатрической больнице отказывался от еды, даже от любимых шоколадок с орехами, изрисовывал тетрадные листочки формулой воды — писал письмо Копыловой Оле. Не давался делать уколы, капризничал, плакал, мочился в постель. Что-то шепелявил, загибая коротенькие пухлые пальчики. Там и умер, подхватив пневмонию — в один год с доцентом Волиным. Доцент в камере неумело (на себе врачи часто ошибаются) пытался вскрыть вену заточенным черенком ложки. Тюремный быт, обычное дело — то вену расковыряют, то раздерут штаны на веревки да и повесятся, то проглотят предмет какой острый — из дома запрещенное умудряются передать, хоть в сто глаз гляди, не углядишь. А потом и отвечай за них.
В больничке молодой доктор, ушивавший заключенному вену под местным наркозом, ахнул: «Игорь Антонович, боже мой, вы-то что здесь…» — и осекся… Волин отвернулся. Дело его, обещавшее шумный показательный процесс, фельетон в газете и перетряхивание кое-какого медицинского начальства (засиделись — другие на очереди!) милосердно решил обширный инфаркт. Ушел Игорь Антонович к другому суду.
Бедняге Забодаеву сооружено черное мраморное надгробие с гравированным серой паутинкой портретом — грустно так смотрит на живых, умных и любимых, идущих по дорожкам кладбища. В один пасмурный день и я проходила мимо, хотела положить астру, но все цветы были уже оставлены на другой могиле. Постояла минуту и поехала на работу.
Нечистая сила
Кружевные занавески вздувались нежным ветром, цвели березы, облака неслись с милого севера в сторону южную, в зоны отдыха трудящихся. Бешено хотелось всего — любви, сирени, в кино, мороженого, Гавайских островов, новых босоножек. Но впереди неотвратимой угрозой маячил экзамен, и, честное слово, гораздо безопасней было завалить физическую химию, чем историю КПСС. Двойка по этой матери предметов могла запросто повлечь за собой исключение из университета — про такой случай рассказывали, и как-то верилось.
Следовало назубок знать все съезды — их номера, прозвища и меню. Помните? — Пражская конференция, Съезд Победителей… Съездов к тому времени накопилось двадцать. Алька Волкова вздыхала: «Нам еще ничего. Плохо, конечно, но ничего. А вот у меня сестра беременная. Представляешь, ребеночку-то ее сколько съездов учить придется! Мороз по коже! И все равно, дура, эгоистка, рожать собирается. Нашла себе удовольствие! Я лично предохраняться буду, мне детей жалко». Историю КПСС мы все еще учили по вечной памяти «Краткому курсу». Другого курса в наличии не имелось. Однако осторожно, вполголоса было рекомендовано из канонического текста мысленно изымать имя Сталина и заменять его правильным словом «партия». Тогда сходилось. Твердоусый отец народов к тому времени умер, но дело врагов его было живехонько. Имена основоположников партийных ересей и расколов следовало хранить в памяти с соответствующими ругательными прилагательными.
От всего этого чесались зубы и сосало под ложечкой. Не перепутать бы троцкизм с зиновьевщиной. Не забыть, кто и зачем навязал родной партии дискуссию о профсоюзах. Беспардонность, в самом деле, какая — она не хотела, а он навязал… Партии вообще не любят дискуссий… Рыков, стало быть, вместе с Бухариным, а Каменев — с Зиновьевым. Это парные враги. Карл Каутский — непарный… Карл у Клары… Впрочем, и Клара тем же оружием… Кстати, с кем был иудушка Троцкий?
Вдруг в аппендиксе комнаты, который служил нам кухонькой (дополнительно к коммунальной — был у нас такой мелкобуржуазный загиб), раздался негромкий стук. Похоже, крышка прыгала на кастрюле с кипящим супом. Мама ушла на базар — значит, надолго. Не могла она оставить суп на плитке. Может, забыла? Я заглянула в закуток. Плитка выключена. На суднике, как звался у нас дома кухонный столик, стояла большая эмалированная кастрюля с крышкой. Полный порядок. Пришлось вернуться к сплошной коллективизации на фоне злобного сопротивления кулацких элементов. По жадности и несознательности, надо полагать, сопротивлялись, да еще и злобно, не по-доброму.
Крестьянина-середняка хоть завоевывали, а я даже уже и не сопротивляюсь, глотаю бред этот. Не иначе, за политические грехи предков. Ну, вперед!.. Звук явственно повторился. Все — доучилась, матушка! Уже галлюцинации. Плоды, так сказать, просвещенья. Привет! Я подошла к окну. Зрительных галлюцинаций не наблюдалось. Серая кошка осторожно ела молодую траву, на двери кочегарки желтела табличка «Не влезай — убьет!», свет распространялся со скоростью света, угол падения был более или менее равен углу отражения. Попробовала вспомнить, не забыла ли я, что через два дня экзамен. Нет, к сожалению, помню: через два дня экзамен. Жаль — никаких законных оснований послать подальше добродушный военный коммунизм. Так!..