Держу паузу и я. Догадываюсь, конечно, что на том конце не кто иной, как наша дорогая читательница, строгий критик и добровольный цензор. По тону ничего хорошего не жду. Диалог не развиваю — она сама сейчас все скажет. Глубоко дышу, вхожу в образ.
— Как вы могли такое!!! — густое контральто в трубке крепнет, наливается гневом, набирает обертоны. Амплуа понятно — драматическая героиня, благородная мать.
— Какое такое? — делаю вид, что не догадываюсь.
— Я даже не могу произнести! У вас в отделе юмора так называемый стишок был напечатан. И там это слово…
Знаю, конечно знаю, на что намекает целомудренная. А мне что, я запросто могу произнести это кошмарное слово, как нефиг делать. У меня другое амплуа. Говорю в трубку:
— Жопа?
— Да… Она!.. Как вы могли это написать?!
— Написал поэт Игорь Губерман. Я только напечатала его стишок. К гастролям.
— Вы что, считаете, это очень остроумно? Кто вам вообще позволил это печатать?!
— Само слово особо остроумным не считаю. Слово как слово — не хуже других. Даже получше некоторых. Но ведь оно не одно там стоит, а в очень смешном четверостишии. Однако напечатала без разрешения — каюсь.
— У вас совершенно нет чувства юмора! Как вы вообще можете быть редактором?!
— У меня или у Губермана нет чувства юмора?
— У обоих! Насквозь вижу! И вы мне тут не вкручивайте!
Красиво кончила, на сильной ноте! Тихо опускаю трубку. Хочется выпить, попросить прибавку жалованья за вредность производства. Жаль, не у кого. Хочется декламировать Губермана, особо нажимая на опальное слово.
Опять звонок. Я же просила не дергать занавес! И не ржать за кулисами. Сколько надо звонков, столько и будет!
— Скажите, сколько у вас стоит разместить рекламу?
— О чем она у вас?
Вопрос не праздный. Может быть, он дает маленькое объявление о продаже, скажем, льняных пододеяльников, или собрания сочинений Бальзака — «классифайка» на нашем внутреннем языке. Стоит копейки. Так чего я ему буду мозги засорять стоимостью целой страницы или, более того, многодолларового места на обложке? Лишняя информация всегда лишняя.
— Вам-то что? Назовите мне все цены. Хочу знать.
Имеет право. Нудно перечисляю ему все цены. Внимательно слушает. Переспрашивает. Даже, кажется, записывает. Молчит. Шуршит. Бормочет «ага!» Снова молчит. Видимо, осмысливает. Потом вдруг:
— Та-а-ак!.. Ну а если честно?!
Подай костыль, Григорий!
И опять дребезжит телефон. Осторожно беру трубку.
— Добрый день! Меня зовут Андрей, — и фамилию называет. — Я к вам по следующему делу…
Здоровается! Даже называет имя и фамилию! Невероятно! Вплоть до номера телефона. Джентльмен, лорд Байрон! Связно излагает вопрос, произнося «пожалуйста», «как мне кажется», «что вы думаете по этому вопросу?». Ах, говори, Андрей, говори! Я готова тебя слушать всегда!.. Твой голос для меня и ласковый и томный…
— Да! — восторженно ору ему в трубку. — О да, конечно! Да, безусловно, все это сделаю, помогу, отредактирую, придумаю несколько вариантов дизайна. Я распечатаю и пришлю на утверждение образец по факсу или по электронной почте — как вам удобнее. Да! Да! Я все сделаю для вас как можно быстрее! As soon as possible! Спасибо вам, Андрей, спасибо!
Я его обожаю. Кажется, он слегка озадачен.
Тесна наша субмарина. Каждый каждому племянник. Сделаешь шаг — наступишь на дядю приятеля. Еще полшага: неожиданно выясняется, что эта длинная, в красной кожаной юбке — бывшая герлфренд сына. А это кто шагает навстречу с безумным взором? Свитер такой я точно где-то видела, а стрижка ей не идет… Ой, да это я сама! — ишь, зеркало какое у них в доме!.. Этот бородатый в шортах меня знает, а я его — нет. Неудобно. Хоть бы кто подошел и назвал его по имени! Крадешься, как по минному полю. Вот и Андрей этот, херувим, лорд во фраке, оказался вторым мужем двоюродной сестры моей подруги. Является ко мне вечером эта подруга «на чашку кофе» (эвфемизм такой — когда всласть потрепаться за рюмочкой ликера душа просит) и смеется: «Встретила я Андрюшу на дне рождения нашей Зойки, поболтали, то да се, и вдруг он мне говорит: „Ты, я слышал, с издательницей этой дружишь. Что она из себя представляет? Я ей на днях звоню — спокойно, корректно, по делу, а она… Как бы тебе сказать… Возбужденная — „спасибо, спасибо!!!“. Как на винте. И голос дрожит. Наркотой, что ли, балуется?..“»
Занавес. Пятиминутный антракт. К сожалению, буфет не работает… Звонок. Свет! Приготовились! Почему на сцене пожарник? Пьяный — это не оправдание! Посторонним покинуть площадку! Пошел сюр! На заднике проплывает плоская тень Ионеско… Ионеско, говорю, Ионеско, а не Путина!
Беру трубку и, проклятье, ни слова разобрать не могу. Бурчание, хрипение, но по интонации шума — на русском языке.
Стоп! Звук, звук! Кто там заснул на звуке?
— Говорите, пожалуйста, яснее. Я не могу разобрать. Опять сипение, бурчание, пыхтение, стук, бульк…
— Извините, вы хотели что-то спросить? Плохо слышно. Внезапно из трубки четкий такой, несгибаемый женский голос:
— Я звоню вам, чтобы сообщить фамилию моего мужа! Ошалеваю.
— А-а-а… а-а-а… зачем мне нужна фамилия вашего мужа?
— Не хотите — не надо!!! — и бац! бросает трубку.
Вот, так и не посчастливилось узнать фамилию ее мужа. Рыдаю в подушку.
Помреж, где подушка? Ведь предупреждала, чтобы была! Во что рыдать? Где помреж?! Снова он там, у этой?!
И опять старушка с тяжелым местечковым акцентом. Откуда берутся такие реликтовые старушки, когда газета «Правда» еще во времена их комсомольской юности известила, что уже создана единая историческая общность: простой советский человек?
— Ой, скажжите, пжалуйста, какой год?
Вопрос не самый трудный, хоть несколько неожиданный.
— Две тысячи второй.
— Не-е-ет!
С ума я, что ли, соскочила? Вроде бы две тысячи второй, поскольку недавно был, помнится, две тысячи первый. Или нет? Надо кофе пить меньше, до добра не доводит.
— Две тысячи… второй — бормочу уже менее уверенно.
— Не-е-ет! Какой звер?!
Господи! — отлегло от души.
— Год зеленой мыши, — бросаю наобум. Ну не свинью же ей подсунуть.
— И что же надо мне надевать тогда?
— Наденьте зеленую юбку. Или коричневую. Все тогда будет хорошо.
— А можно вам задать еще один очень маленький вопрос? Это почему у вас такой ужясный акцент, почему?
