урезонить темпераментные натуры южнорусских исполкомовских князьков было очень трудно, Конституция обеспечивала им почти безмятежное существование. Однако изгнание из партийных рядов автоматически влекло за собою и утрату властных полномочий.
Большевистская идеология нэпа, которая от начала нового курса и вплоть до его окончательного свертывания в 1929 году находилась в состоянии непрерывного становления, в первое время особенно переживала серьезные трудности и противоречия. Теоретики партии должны были прежде всего сами уяснить себе и четко сформулировать партийной массе ответы на одолевавшие ее вопросы: зачем нужна новая экономическая политика? каковы ее допустимые границы? Каково место партии и отдельного коммуниста в системе нэпа?
Не сразу, а постепенно, по мере втягивания в новые условия, в партийной доктрине укреплялось понятие о том, что нэп — это безусловно временное отступление от генеральной линии партии, вынужденное неподготовленностью общества к переходу на коммунистические отношения, которое в принципе не должно влиять ни на организационные основы партии, ни на ее этические критерии, ни на ее идеологию в целом. Партийные ряды должны были быть очищены от чуждого элемента и еще более сплочены перед лицом ожившей и торжествующей буржуазной стихии.
До самой осени 1921 года в Цека партии отмечали «абсолютное незнание до сих пор постановлений X съезда» в наиболее отдаленных регионах страны[191]. Из более информированных мест в Москву поступали запросы по поводу правильного отношения партийных комитетов к участию членов партии в новой партийной политике. В конце концов, всех интересовало, могут ли коммунисты быть частными предпринимателями — нэпманами[192]. Симбирский губком запретил своим коммунистам вплоть до решения вопроса в ЦК участвовать даже в артелях и промысловых предприятиях[193].
Наконец, 11 сентября 1921 года ЦК РКП(б) разослал циркулярное письмо всем губкомам, в котором говорилось, что декреты об аренде госпредприятий, организации артелей и прочие постановления Советской власти о различных формах частного и коллективного предпринимательства вызывают на местах сомнения и недоразумения и прежде всего по поводу об отношении и месте коммунистов в системе частного предпринимательства. До Цека доходили сведения о том, что некоторые парткомы настойчиво рекомендовали членам своей организации брать в аренду предприятия, участвовать в артелях. Циркуляр гласил, что руководствоваться нужно следующим: «Во всех частно-хозяйственных организациях, безразлично единоличных или коллективных, применяющих наемную силу, участие коммуниста в качестве владельца предприятия или арендатора безусловно недопустимо». Также категорически воспрещалось коммунистам участвовать в каких бы то ни было частных торговых организациях, «безразлично, применяется ли в этих предприятиях наемная рабочая сила или нет». Допускалось лишь участие в некоторых предприятиях коллективного характера (артелях) и при том условии, что они не применяют наемной рабочей силы и не преследуют «специальных целей обогащения» [194].
Что последнее означало, не вполне ясно, особенно сейчас, поскольку трудно представить какую-либо хозяйственную организацию, следующую куда-либо мимо «целей обогащения» и равнодушную к прибыли. Но таковы были противоречия, характерные для большевизма, угодившего в условия своей новой политики. Более того, эти противоречия все более усугублялись, проводить политику и одновременно стоять вне ее сферы оказалось задачей не из легких. Возможно это было под силу только искушенным столичным теоретикам. На местах же, в провинции происходило большое смущение умов. Так, секретарь бугурусланского укома писал в самарский губком о том, что, мол, хороша брошюра Ленина «О продналоге» и статья Бухарина в «Правде», но все же это теория, а партийная масса нуждается в конкретных практических указаниях, как эту теорию воплощать в жизнь. До циркуляра от 11 сентября в Бугуруслане существовало течение за то, что коммунисты могут быть арендаторами предприятий, дескать, если он хороший хозяйственник, то может восстановить предприятие и принести государству пользу[195].
Но указания ЦК не положили конца бесконечным сомнениям, сопровождавшим парторганизации на каждом шагу новой политики. Например, в начале 1923 года в некоторых уездах Тамбовской губернии, как следует из письма секретаря губкома, оживленно дебатировался вопрос, может ли коммунист покупать имущество налогонеплателыциков, продаваемое с торгов. «Лебедянский уком высказывается против этого. Мы решили иначе», — писал секретарь[196].
Очередное сильное смятение в умиротворенные было цековскими разъяснениями умы партийцев внесла очередная ленинская корректировка хозяйственной политики в октябре 1921 года, выразившаяся в крылатом призыве к коммунистам: «Учиться торговать!» Как торговать? Где торговать? Какое отношение к этому имеют госпредприятия? Ведь сам лозунг был вызван провалом политики организованного государственного товарообмена с крестьянством, в ходе которого ясно обнаружилась немочь государственных организаций в свободной торговой конкуренции с частником. Тем более, что в это время главный специалист в правительстве по товарообмену, член коллегии Наркомпрода М.И.Фрумкин, на памяти которого с 1918 года это был уже четвертый провал попыток наладить государственный товарообмен с деревней, вынес окончательный приговор, что государству нет места в вольной торговле. Негибкий государственный аппарат не способен и не приспособлен к свободной торговле, на этом поле государство всегда будет бито. У государства есть свое, только ему присущее орудие — государственная монополия. Его усилия должны быть направлены не в сторону торговли, а в сторону государственных заготовок путем обложения и частичной монополии[197].
Благодаря невнятности и противоречивости руководящих установок, по ходу жизни партийная масса, во всяком случае, в некоторой своей части, привыкала или «припадала» к нэпу, как было сказано в одной из цековских сводок по материалам с мест за конец 1922 — начало 1923 года. Секретарь донецкого губкома сетовал на то, что «наши коммунисты в деревне не могут по-коммунистически жить». Индивидуальное хозяйство заедает их не меньше, если не больше, рядового крестьянина. «Причин здесь много, а главное — 'мужичок' оказался крепче нашего коммуниста, рожденного в вихре революции, не он, а его 'перерабатывают' и через короткий промежуток времени 'обросший' коммунист отличается от середняка, а иногда и кулачка только партбилетом в кармане»[198].
Хозяйственное «обрастание» глубже затронуло массу рядовых сельских коммунистов, которые, к обеспокоенности и неудовольствию вышестоящих комитетов, стремились обзавестись «домком», инвентарем, арендовать мельницы, базарные площади и тем самым вознаградить себя за прошлые лишения[199]. Нэп внес специфическое расслоение в саму коммунистическую среду со всеми вытекающими социально-политическими последствиями. Екатеринославский секретарь губкома Симонов сообщал в Цека, что в троицкой комячейке Верхнеднепровского уезда возникла борьба между «здоровым ядром коммунистов-незаможников и группой коммунистов-кулаков»[200].
Наиболее стойкие члены партии, не затронутые «обрастанием», продолжали терпеть всяческую нужду. Так, в Кирсановском уезде Тамбовской губернии некоторые секретари волостных ячеек вынуждены были для поездки в город за инструкциями занимать одежду и обувь у товарищей[201]. Случаи найма коммунистов в батраки к кулакам стали обычным явлением. В таких условиях говорить о влиянии партии и авторитете коммунистов среди хозяйственных мужиков было просто невозможно. Деревня придерживалась исконной иерархии ценностей. В 1923 году из Саратова поступали сведения, что деревенские коммунисты в деревнях и на уездных слетах открыто говорят о необходимости хозяйственного укрепления — «обрастания» коммунистов, поскольку «голытьбу никто слушать не хочет»[202].
Проявилась коварная сущность нэпа для самих коммунистов — преданные приверженцы господствующей партии не имели права пожинать материальные плоды ее политики. Этим противоречием изначально определялся недолговечный характер нэпа: рано или поздно либо нэп должен был взорвать партию, либо партия будет вынуждена отказаться от социальных компромиссов.
Особенно возмутительные перемены в поведении партийцев происходили в городских условиях, на глазах у руководящих парткомов. Повсеместно конфиденциальные партийные материалы свидетельствовали о разложении партийных рядов при неизбежном соприкосновении коммунистов на ответработе с нэпманской буржуазией, их связях с дельцами, дамами легкого поведения и т. п. публикой.
