эпохи. Поклонники всего нового из журналистской братии находили замечательным, что новые общественные отношения начинают проникать в идеологию и обычаи народных масс. Московский «Коммунистический труд» оптимистически писал, что решительное отделение церкви от государства и борьба коммунистов с религиозными суевериями сказываются на самом быте и жизни населения, по крайней мере, городского. В то время как интеллигенция и мелкая буржуазия переполняют церкви, трудовая толща городов отходит от религии. «В Москве половина всех браков зарегистрирована только в гражданском порядке, одна треть всех рождающихся младенцев остается некрещеными. Нарождается новое поколение чуждое духовного рабства и фарисейства. Это само по себе уже огромное завоевание; если же принять во внимание, что огромное большинство детей и юношей, обучающихся в школах, избавлены от религиозного одурманивания мозгов, то можно быть уверенным, что через десять лет последние религиозные предрассудки в городских пролетарских массах будут изжиты». Провинция пошла еще дальше Москвы. Кое-где рабочие правильно рассудили, что если нет надобности крестить младенца, то еще менее смысла награждать его на всю жизнь чуждым, большей частью иностранным (греческим, латинским, еврейским) ничего не выражающим христианским именем. И вот на свет божий начали появляться различные Комитеты, Революции, Советы, Коммунары, Интернационалы, Либкнехты и Марксы. Очень популярными стали имена Владимир, Карл и Роза. В Смоленске народился один Радек. Имеется и Пролетарий Семенович, говорят где-то есть Цюрупа и Чека Ивановна. «Движение начинается снизу в самих массах. Коммунистам следует, безусловно, вмешаться и его поддержать. Парочка забияк Советов и одна хотя бы плаксивая Революция — недурное агитационное средство против поповской монополии на имена и души. Жаль только, что наши дубоватые учреждения порой ставят препятствия новому обычаю, по невежеству недоумевая как им регистрировать какого-нибудь новорожденного Буденного или Коминтерна»[310].
Газетчики, как всегда, постарались раздуть масштабы бедствия. Население в массе не повелось на энтузиазм прессы, да и учреждения остались традиционно «дубоватыми». Новорожденным Революциям и Коммунарам также повезло, что в те времена смена имен не представляла больших проблем. Как говорил Полиграф Полиграфович Шариков: «Пропечатал в газете, и шабаш». Даже подумать неловко, как чувствовал бы себя тот же новокрещеный Радек ближе к 1937 году или позже человек с таким замечательным отчеством, как Комитетович, и какая-нибудь несчастная Интернационаловна.
Победители белых, как и все, задумывались об устройстве личной жизни. Но, вернувшись домой другими, они обнаружили своих благовоспитанных невест и их родителей в тех же старорежимных привычках и предрассудках, которые оказались покрепче врангелевских твердынь. Вятский губком в ответ на чистосердечное заявление коммуниста Чебакова о разрешении ему вступить в брак с некоей девицей по религиозному обряду постановил «вызвать в губком тов. Чебакова и сделать ему внушение»[311]. В мае 1921 года царицынский губком особо отметил, что за последнее время участились случаи исполнения религиозных обрядов членами партии, в связи с чем необходимо усилить соответствующую пропаганду и принять меры дисциплинарного воздействия. В частности, «в отношении к ответственным работникам, членам партии, исполняющим религиозные обряды, провести линию репрессий вплоть до исключения из партии»[312].
На пленуме Иваново-Вознесенского губкома 22 апреля 1921 года секретарь тов. Коротков говорил: если во время гражданской войны религиозному вопросу уделялось мало внимания, то теперь в условиях развития мелкобуржуазности к нему должно быть привлечено сугубое внимание. Религия становится идеологией мелкой буржуазии. При борьбе клерикализма с коммунизмом для партии становятся обязательным непримиримое отношение к ее членам, допускающим исполнение каких бы то ни было религиозных обрядов. Губком постановил, что все члены партии, прибегающие к религиозным обрядам, должны исключаться из партии (в крайних случаях переводиться в кандидаты), а также «вменить в обязанность всем членам использовать данное советским законодательством право договора о воспитании потомства»[313].
До этого, во время войны, в ответ на запросы с мест из Цека как-то миролюбиво пытались внушать ретивым секретарям, что за заключение церковного брака из партии не исключают[314]. После войны церковная политика партии довольно резко изменилась. Постановление пленума ЦК РКП(б) в 1921 году по вопросу о нарушении пункта «13» партийной программы и о постановке антирелигиозной пропаганды гласило: 1. Не принимать в партию, даже в кандидаты тех, кто выполняет какие-либо обязанности священнослужителей любого из культов… Перед членами партии, исполняющими такие обязанности в настоящее время, поставить ультимативное требование прекратить связь с церковью какого бы то ни было вероисповедания и исключить их из партии, если они этой связи не прекращают. 2. «Не принимать в партию интеллигентных выходцев из буржуазной среды, если они не выразят полного согласия с пунктом 13 программы». <…> 7. «По вопросу об антирелигиозной агитации дать директивы всем партийным организациям и всем органам печати не выпячивать этого вопроса на первое место». Согласовывать действия партийных организаций с нэпом.
Но церковные традиции сломать было трудно, девки сами, тем более вопреки родительской воле, не желали вступать в отношения, не освященные церковью. Тут и раскинулось поле битвы, на котором решалось: кто сильнее, Маркс-Ленин или Зигмунд Фрейд. Закрытый доклад секретаря донецкого губкома за ноябрь 1922 года приводит выдержку из сообщения секретаря луганского укома Ляпина: «Ребят в деревню слабых посылать совсем нельзя. Они не только не способны что-либо сделать с нашим 'святым мужичком', но наоборот залазят в тину, запутываются и гибнут. Пропадают довольно славные хлопцы. Например, молодые ребята за недостаточностью коммунисток женятся на крестьянках и, конечно, на дочках кулаков, поповых и прочей чуждой коммунизму среде, обмещаниваются, теряют голову и идут венчаться в церковь. Недавно женился секретарь волпарткома, молодой, хороший парень, недавно прибывший из Красной армии. Повенчался в церкви на широкую ногу (с коврами, певчими, люстрой), а предволисполкома читал Апостола, член волпарткома пел: 'Исайя, ликуй'. Анафемский сын забыл провозгласить: 'Упартком, ликуй'. Это было в Новосветловской волости, но такая же точно история была и на Веселой горе»[315].
Воспользовавшись голодом, большевики обрушили сокрушительный удар на Русскую православную церковь, еще сохранявшую идеологическую и организационную независимость от режима. Хотя церковь помогала голодающим и даже согласилась пожертвовать для этого частью церковных «неосвященных» предметов, большевистское руководство в марте 1922 года приняло решение об изъятии церковных ценностей. В основном этот процесс протекал мирно. Но после столкновения верующих с красноармейцами в городе Шуя, Ленин счел, что настал «не только исключительно благоприятный, но и вообще единственно возможный момент» (из-за «отчаянного голода»), чтобы расправиться с церковью. «Мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забывали этого в течение нескольких десятилетий, — писал вождь, — …чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше»[316]. В ходе развернувшегося антицерковного террора примерно 20 тыс. священников и прихожан были репрессированы — арестованы, сосланы или расстреляны. Внутри Русской православной церкви при активной поддержке ГПУ возродилось так называемое «обновленческое» течение, лояльное новой власти, которое на волне временного успеха летом 1922-го сумело подчинить себе половину архиереев церкви — 37 из 74[317].
Однако в это же время органы ГПУ стали отмечать роковые признаки неудачи раскольников. Информационная сводка ГПУ за июль 1922 года констатировала, что раскол среди духовенства, охвативший своим движением почти всю Россию, стал замедляться. Это объяснялось тем, что «обновленцы» «исчерпали весь запас попов, которые благодаря расколу пошли за реформаторами. Надо сказать, — признавали чекисты, — что контингент вербованных состоит из большого количества пьяниц, обиженных и недовольных князьями церкви… Сейчас приток прекратился, ибо более степенные, истинные ревнители православия к ним не идут, [поскольку] среди них последний сброд, не имеющий авторитета среди верующей массы».
Такова была собственная нелицеприятная оценка ГПУ своей церковной креатуры и характера обновленческого движения. «А о верующей массе, — продолжала сводка, — говорить не приходится. Если не считать весьма незначительных единичных переходов на сторону обновленцев, можно сказать, что
