— Я тебе, Егорий, гостинцев деревенских вез. А их на вокзале один злыдень украл. С того все мои бедованья: и меня без куска оставил, чтоб ему пусто было!..
Федос достал остатки духовито начесноченного сала и положил белый его брусок на стол:
— Угощайтесь на доброе здоровьечко. Больше ничего нету. Осталась только посылочка, одному вашему заводскому привез, Шмякину Гришке, — может, знаешь?
— У нас в цехе он, — ответил Егор. — Да ты сало-то прибереги, еды хватит…
Но Федос уже орудовал ножом, разрезая сало на порции.
— Из вашего села Шмякин? — поинтересовался Егор.
— Нашего. Соседа, а лучше сказать — хозяина моего бывшего сынок. Гадюка хорошая: от родного отца отрекся через газету. Где ж такое видно, чтобы дитё родное от кровного отца отрекалось? Подал бумажку в газету: так, мол, и так, родитель — враг советской власти, лишенный голосу кулацкий богатей, и я, Гришка, ничего с ним общего не имею. А хозяйство общее имел? А думки одни и те же имел? А куда батько, туда и сынок — было такое? Было! — гремел Федос, сердито поглядывая на Семена, будто не о Гришке, а о родном сыне шла речь.
— Конечно, есть такие сынки, что из расчета уходят от родителей. Но попадаются и честные, им отцовский устав не по душе, у них, брат, идея, а не корысть. Тут дело сложное, — сказал Егор и хотел было напомнить о Косте Суханове, но Федос не дал ему говорить.
Он снова разъярился, вспомнив вероломство Ефима, и принялся громить его во всю силу своего крутого нрава:
— Я с ним как с сыном родным обошелся, а он, супостат окаянный, обчистил меня до нитки. Хорошо это?..
Семен чувствовал себя неловко от злых отцовских слов. Он не хотел верить в предательство Ефима: очень уж глаза у него были чистые. Да и чего ради ему на вокзале воровать, на людях, когда мог, если бы захотел, сделать это ночью в поезде. Нет, не верил Семен в Ефимову подлость.
— Может, отстал он, а там люди затерли, потерялся, — робко, едва слышным голосом предположил Семен.
Все посмотрели в его сторону, словно только сейчас увидели, что он тоже присутствует в комнате и сидит вместе со всеми за столом. От этого неожиданного внимания Семен окончательно смутился. Федос мрачновато поглядел на сына, и, хотя не сказал ничего, Семен понял, что совершил непростительную ошибку.
Катя внимательно наблюдала за Семеном. С улыбкой она следила за каждым его застенчивым и неловким движением. Ей стало жаль мальчишку, который казался забитым и бессловесным: таких в городе не часто встретишь. «Держит тебя папаня в крепких руках», — подумала Катя и вдруг, неожиданно для себя самой, спросила:
— А ты веришь, что твой Ефимка честный?
Семен не ожидал, что с ним заговорит эта тревожливо красивая дивчина, рядом с которой он и дышать-то в полную грудь не решался.
— Ага! — не то сказал, не то выдохнул Семен и, чтобы одолеть смущение, принялся за еду.
Он ел, не подымая глаз, видя перед собой лишь тарелку и чуть в стороне — Катину руку. На ее пальцах он различил несмываемые чернильные пятна, такие же, как и на столовой клеенке, а вокруг ногтей и в тонких складках кожи — особую темнинку: такая бывает у людей, работающих с железом. Семену не верилось, что эти маленькие руки с забавными ямочками возле пальцев на тыльной стороне ладони могут обращаться с грубым, требующим мужской силы и крепости рук железом. Семену страшно хотелось узнать, чем занимается Катя. Но подходящего случая завести разговор не представилось. Да и к тому же Егор с Федосом вели застольную беседу, и волей-неволей приходилось молчать и слушать.
На правах гостя говорил больше Федос. Егор слушал участливо, принимая близко к сердцу метания своего деревенского знакомца. «Вот он каков, дальневосточный-то мужик, — размышлял Егор. — Многое в нем не похоже на то, что есть, скажем, в рязанском хлеборобе. У наших — иная судьба сложилась и характер иной, под стать этой судьбе. Приезжали сюда с надеждами немыслимыми, одержимые мечтой о разживе в благодатном Зеленом Клину. А попадали к богатеям в ярмо. Удача не приходила, а мечта о собственном хозяйстве оставалась. Вот и метался человек с одного дела на другое, пока не оторвался от родной землицы. И болтается теперь между нею и небушком».
— Работы ищу, по душе чтобы. И доходной, понятное дело, — сказал Федос.
— Ну, допустим, нашел бы такую работу. А дальше что? — спросил Егор.
— То есть как — что дальше? — удивился Федос. — Дальше — ничего. Буду, пока сила в руках, гро?ши зароблять и дело в свое удовольствие сполнять.
— В свое только? — домогался с затаенной улыбочкой в горячих глазах Егор.
— А в чье же еще? До моего интереса никому дела нет, кроме меня самого, — ответил Федос.
«А силен, брат, в тебе единоличный дух», — подумал Егор и сказал:
— Невелико счастье — для одного себя стараться.
— Я о счастье давно уж и думки не держу. Погонялся за тем счастьем — едва ног не лишился, — невесело пошутил Федос.
— Может, не за тем счастьем ты гонялся, паря? — спросил Егор, вспомнив давнюю встречу на маковой плантации.
Федосу пришли на память подобные же рассуждения Якима. «Ровно бы сговорились: дудят в одну дуду», — недовольно подумал он и спросил Егора:
— Ты-то сам бачил счастье? Живешь не богаче моего.
— Бачил, Федос. И сейчас его вижу.
— Шуткуешь или взаправду говоришь? — недоверчиво спросил Федос. — Показал бы.
— Иди к нам на завод — покажу, — загадочно поглядел на Федоса Егор.
Федос разочарованно вздохнул:
— Мне сынок такое счастье в колхозе сулил. А я, видишь, сюда приехал. Мне другое счастье надобно, мое, собственное. А прочие пусть сами свое добывают.
— Каждый за себя, один бог за всех, так, что ли? — усмехнулся Егор. — Так ведь то старая погудка. А у нас теперь другой закон: один за всех, все за одного.
И тут Егор подумал, что обязательно поможет Федосу выбрать такое место в жизни, где бы тот почувствовал себя необходимым человеком для коллектива. Ведь за душу Федоса Егор начал борьбу давно, когда вытоптал на лесной делянке дурманное зелье, посеянное Федосом для разживы. Надо было продолжить начатое.
Федос прихлебывал чай из жестяной, с облупившейся эмалью кружки и угрюмо молчал, не желая больше говорить о себе: все равно никто его не понимает, каждый старается повернуть на свой манер, а это не нравилось Федосу, и всякое вмешательство в личные дела он воспринимал нетерпимо, сердясь и отвергая чужую заботу. И, чтобы покончить с разговорами о себе, спросил:
— Ну, а как ты живешь-можешь?
— Жизнь у нас беспокойная, — озабоченно ответил Егор. — В цехе прорыв форменный. С клепкой катеров для Камчатки зашились, беда просто. А главное — людей недохватка.
— Я тебя не про завод хотел. Дома дела как?
— Ах, дома… Дома — ничего: живем, хлеб жуем, — пошутил Егор.
— Хватает хлеба-то? — не замечая шутки, серьезным тоном спросил Федос.
— Не голодуем. По рабочей категории получаем. А вообще-то хлеба нужно больше. Без колхозов его не добудешь. Укреплять надо колхозы, Якиму твоему помочь требуется.
Федос снова нахмурился: опять разговор принимал нежелательное направление. Где-то в глубине души Лобода чувствовал себя виноватым перед Якимом, которому надо было бы подсобить в его нелегком деле. И упоминание Егором имени Якима Федос воспринял как тайный укор его отъезду из родного села.
Трудный этот разговор прервался с приходом Андрея. Умывшись и переодевшись, он подсел к столу, поздоровался с гостями. Он догадался, что это и есть тот самый Федос, о котором иногда вспоминал отец.
Семен смотрел то на Егора, то на Андрея и дивился тому, насколько они похожи друг на друга. Так же
