чем будет идти разговор — вы, наверно, знаете… Не говорили? Мазай подал в дирекцию заявление, его-то и нужно нам разобрать. Расскажите, Мазай, о чем вы просите.
— А там, в заявлении, все написано, товарищ директор.
Селезнев сделал Мазаю замечание:
— Заявление — заявлением, а если директор просит рассказать, то не переговариваться нужно, а делать то, о чем просят.
Мазай поднялся с места:
— Пожалуйста, не трудно. Я прошу, чтоб перевели меня в другую подгруппу. А то и совсем в другую группу. Если меня нельзя, как я, значит, староста, то пусть переведут Жутаева. Работать с ним я не хочу.
— Скажите, Мазай, из-за чего вы так не любите Жутаева? Что он сделал вам плохого? В чем он мешает вам?
— Ничего не мешает, товарищ директор. А работать с ним я не стану. Вот и все.
— Нет, так не пойдет, — не выдержал Батурин. — Комитет комсомола, например, ценит Жутаева и рекомендует его комсоргом вашей группы. Расскажи, Мазай, в чем дело. Может, ты знаешь о нем такое, чего все мы не знаем. Говори.
— Нечего мне говорить. Что я знаю, то и все знают.
Оля подняла руку:
— Товарищ директор, я хочу сказать.
Мазай обернулся в ее сторону и по суровому взгляду из-под сдвинутых бровей понял: Оля будет выступать против него.
— Ладно уж ты… знаем, о чем будешь говорить. Для тебя лучше Жутаева никого на свете нет.
Щеки Оли покраснели, но она не растерялась:
— Не ехидничай, Васька! Не поможет. Да, я начала дружить с Борисом. Ну и что? Плохо? Я знаю. почему ты злишься на него: завидуешь. А завидуешь потому, что видишь — он лучше тебя. Да, лучше. Кто от него плохое видел? Никто. Еще недавно я тоже была против него, насмехалась вместе с другими. Думала, что Васька Мазай у нас первый парень на деревне. Мы в то время даже название себе такое придумали — мазаевцы! Помнишь, Вася? А как вели себя эти мазаевцы? Проходу никому не давали. И себя и училище позорили. И всё твои были затеи, а мы как попугаи. Ну, ничего, хотя поздно — все ж спохватились. А тебе это не нравится, хочется на прежнее повернуть. Правда, Вася? Обидно: был атаманом, а стал никем. Только не выйдет, назад нас не утащить. И атаманом тебе больше не быть. Вот это я и хотела сказать.
После Оли выступили Широков и Сережа. Они говорили о том, что Мазай, если хочет, может уходить, но Жутаева переводить не нужно.
— А ты почему ни слова? — обратился к Борису Батурин. — Может, расскажешь о своих взаимоотношениях с Мазаем? Ведь он на тебя обижается.
Жутаев поднялся со стула, помолчал, словно собираясь с мыслями:
— Ну что ж, пусть обижается. А я против него никакого зла не таю. На работе я с ним соревнуюсь. Хорошо Мазай работает, с ним тягаться нелегко. За работу Мазая просто уважать можно. А вот когда он начинает строить из себя атамана, то до того противно становится, что и говорить не хочется. Ты, Василий, как знаешь, можешь обижаться, а молчать, когда ты свои штучки выкидываешь, все равно не буду.
— Жутаев, скажите, вы согласились бы перейти в другую подгруппу или группу?
Вопрос директора был неожиданным, Борис не знал, что ответить.
— Не смущайтесь, Жутаев, говорите так, как думаете. Душой кривить — ни-ни!.. Что вы хотите сказать, Сергей Рудаков? — обратился Колесов к поднявшему руку Сереже.
— Товарищ директор, а почему вы спрашиваете Жутаева, согласен ли он перейти? Пускай Мазай переходит, если надоело с нами.
— Я пока никого никуда не перевожу, только спрашиваю— согласен Жутаев или нет? Так что же вы скажете Жутаев?
— Не хочется переходить, товарищ директор.
— Правильное решение! — поддержал Бориса Батурин.
— Жалко расставаться с товарищами, верно? — спросил Селезнев.
Жутаев молча кивнул головой.
— А вам, Василий Мазай? Жутаев в училище третий месяц, вы же два года. Неужто так спокойно и расстанетесь со своими друзьями? Ну, говорите.
Быстрым взглядом Колесов окинул присутствующих— все смотрели на Мазая, ожидая ответа.
— Понимаю, — снова заговорил Колесов, прерывая затянувшуюся паузу. — Понимаю, Василий Мазай, как вам трудно сейчас говорить. Трудно потому, что говорить вам нечего. Своим заявлением об уходе вы оскорбили товарищей, оттолкнули их от себя. Ну что ж, друзья, давайте решать вопрос.
— А мне можно сказать?
Все удивленно уставились на Колю Епифанова, потому что на собраниях Коля выступал очень редко. Коля покраснел от смущения и машинально похлопывал правой ладонью по спинке стула.
— Вы говорите, товарищ директор, — несмело начал Коля, — что он нас будто оттолкнул сегодня. Так? А я другое скажу. Мы с Васькой все время дружили. Ну, как самые, сказать, настоящие друзья. Правда, Васька? А потом? Стали никто. Просто учимся вместе и никакие больше не друзья. Ему нужно, чтоб кланялись в ножки. А другого он и за человека не считает. Правда, Васька? Может свободно избить. Ни за что. В «Крокодиле» его протянули? Значит, заработал. А если поговорить насчет этого самого ключа… Одним словом, друзья так не поступают, как Васька. Хочет — пускай уходит. Верно?
Ему никто не ответил, но сразу поднялось несколько рук.
Когда перешли к предложениям, слово взяла Оля:
— Я предлагаю сделать так: хочет Мазай уйти от нас— пусть уходит, плакать не станем. А старосту подгруппы давайте выберем другого. Сейчас.
Филатов поддержал предложение Оли:
— Я думаю, товарищи, что вопрос о переходе Мазая решит сам директор. А насчет старосты подгруппы — предложение Писаренко правильное. И еще хочу ног что добавить: я думаю, если он подтянется, пусть ведет группу до конца. А если будет держать себя по-старому, договориться с директором и тоже переизбрать.
С Филатовым дружно согласились. Старостой подгруппы единогласно избрали Сережу.
Колесов и Селезнев ушли. Тут же вышел и Мазай. А вслед за ним, опираясь на палочку, заспешила к двери Оля.
— Ты куда, Оля? — остановил ее Батурин.
— Пойду посмотрю… он такой бледный…
— Не ходи, не нужно… Мазаю сейчас не по себе. И, скажем прямо, трудно. Не надо ему мешать, пусть один подумает.
Оля ничего не ответила, по вскоре незаметно выскользнула из комнаты.
Мазая она нашла в общежитии. Васька лежал на койке, сунув голову под подушку.
«Плачет», — подумала Оля и резким движением отбросила подушку.
— Что разнюнился? Может, по головке погладить? — нарочито грубовато, чтобы не выдать своего волнения, спросила она.
Мазай медленно поднялся и сел. Он не плакал. Глаза его, обычно прищуренные, сейчас были широко открыты.
— Хватит, и так погладили, — хриплым голосом ответил он и, взглянув на Олю, опустил глаза.
