Stalingrad, станция метро

Действительно — зачем? Ни один человек в здравом уме и твердой памяти не променяет набережную Кутузова на воспалившийся гнойный аппендикс Красного Курсанта. На ублюдков эти правила, видимо, не распространяются.

— Что-то такое случилось?

— Угу, случилось, — подтвердила Наталья. — Спидец случился.

— Какой спидец?

— СПИД, ВИЧ, как хочешь, так и называй. Словом, Илья у нас спидоносец. И поделом — не бегай по мужикам, не прыгай. С ними хорошо, когда сам в порядке. А как гром грянет и земля разверзнется, — никого с огнем не сыщешь. Только мы и остаемся. Я да вот ты теперь, такая же ненормальная. Илюха, когда его накрыло, хренову тучу бабла на лечение потратил. Вот и хату пришлось продать, и в этот гамудник переселиться. Ну что, идешь со мной к спидоносцу или внизу подождешь?

Встретиться лицом к лицу с ВИЧ-инфицированным — перспектива не из приятных. Конечно, Елизавета далека от дремучих представлений о том, что СПИД передается воздушно-капельным путем. Не передается. И через рукопожатие, и через общую чашку с листком конопли и надписью «I LOVE DRUGS».[8] ВИЧ-инфицированного можно обнимать и даже троекратно целовать, поздравляя со Светлым Христовым Воскресением. Целоваться в другие праздники и просто так тоже не возбраняется. Без всякого опасения можно принять из рук больного валентинку, книгу Джеймса Джойса «Улисс», ватные палочки, кусок арбуза. Обо всем этом правоверная телезрительница Елизавета Гейнзе наслышана из социальной рекламы, время от времени транслирующейся по центральным каналам. Но абстрактные, ни к чему не обязывающие знания о СПИДе — одно, а столкнуться с носителем инфекции лицом к лицу — совсем другое. Малодушная Елизавета предпочла бы отказаться от встречи, подождать внизу, но… Обстановка «второго или третьего двора» не очень-то располагает к ожиданию. Вдруг из подвальной жижи выползет какая-нибудь стивенкинговская тварь и утащит Елизавету в преисподнюю? Вдруг куклы-ампутанты пойдут на нее в атаку, совсем как малыш Чаки из одноименного фильма ужасов? А шприцы, а (гадость-гадость-гадость!) использованные презервативы? Столкнуться с их гнуснейшими хозяевами означает подписать себе смертный приговор.

Лучше уж ВИЧ, есть какая-то гарантия, что приговор будет приведен в исполнение не сразу. А вовремя поданная апелляция вообще отложит его на неопределенный срок.

— Подожди, я с тобой! — крикнула Елизавета и устремилась следом за Праматерью.

Лестничный пролет включает в себя девятнадцать ступенек.

По всем девятнадцати ступенькам Елизавета карабкается на своем любимом коньке — в состоянии ли?..

В состоянии ли Елизавета полюбить больного СПИДом? — э… э… э… все может быть.

Она не дикарка, не зулуска, а вполне себе толерантный среднеевропейский человек. Она даже знает наизусть кое-что из философской лирики Уолта Уитмена, чьи верлибры вселяют надежду в сердца обреченных. Общих тем с больным не так уж мало: кроме Уолта Уитмена есть еще Фредди Меркьюри (пострадавший от СПИДа), Рудольф Нуриев (пострадавший от СПИДа) и, наконец, супермегакосмические режиссеры со сходными проблемами — Дерек Джармен и Сирил Коллар. Все они уже покинули мир по причине болезни, но заострять внимание на этом аспекте Елизавета не станет. Ах да, можно еще подискутировать о фильме «Филадельфия», где ВИЧ-инфицированный герой Тома Хэнкса являет всем желающим беспримерное мужество и широту души.

Больной и Елизавета сойдутся на почве взаимного доверия и поддержки; слава богу, о страсти и ее проявлениях речи не зайдет: больным нужно экономить силы для противостояния болезни. Следовательно, от Елизаветы никто не потребует обнажать грудь и то, что находится ниже. Сама собой отпадет необходимость лежать в постели, натягивая простыню на подбородок и мучительно соображая: в каком ракурсе она будет выглядеть лучше всего. Ни в каком! Самый беспроигрышный ракурс в этой ситуации (и для Елизаветы, и для больного) — дружеское участие, сострадание, душевное тепло, одинаково комфортное и по Цельсию, и по Кельвину, и по Фаренгейту. Да, она могла бы полюбить больного СПИДом, какое счастье! Вопроса с будущим местом жительства тоже не стоит: Елизавета, конечно же, отправится следом за больным в больницу или вообще — в закрытую частную клинику санаторного типа. Она видела несколько телевизионных сюжетов, посвященных таким клиникам: это впечатляет. Чем Елизавета будет заниматься в клинике? Какая разница чем — любить своего больного. А также ухаживать за ним по мере слабых сил и даже ставить ему капельницы.

— …Пришли! — шумно выдохнула Наталья, остановившись перед обитой дерматином дверью, единственной на седьмом этаже.

Дерматин пребывал не в лучшем состоянии, в некоторых местах его куски отошли и свисали клочьями. В образовавшиеся таким образом пустоты были заткнуты газеты, рекламные буклеты и бело- красные бумажки, отдаленно напоминающие счета. Вытащив и бегло осмотрев парочку из них, Праматерь произнесла одно-единственное слово («херово!») и принялась жать на кнопку звонка. А потом обрушила на несчастный дерматин всю мощь своих кулаков.

Никакого ответа.

— Неужели кони двинул?

В голосе Натальи сквозили несвойственные ей волнение, беспокойство и какое-то отчаяние. Но волнение не помешало ей подмигнуть Елизавете и произнести сакраментальное:

— Если двинул — считай, что тебе повезло, Элизабэтиха. Одним мудофелем меньше.

Не успела Елизавета дежурно попенять Праматери на ее черствость и бездушие, как она распахнула пасть своей вечной спутницы — огромной хозяйственной сумки, куда легко помещалось все, что угодно. Все сущее — от тираннозавра до Пизанской башни. На этот раз из сумки была извлечена огромная связка ключей самой разной величины и конфигурации. Подумав секунду, Наталья выбрала один — длинный, с симметрично расположенными бородками. Вставленный в замок и несколько раз провернутый, он открыл двум социальным работникам путь в квартиру.

Оказавшись в темном коридоре, Наталья несколько раз шумно втянула ноздрями воздух.

— Вроде трупятиной не воняет, а?

— Не воняет, — подтвердила близкая к обмороку Елизавета.

— Или подох не так давно.

— Совсем недавно…

Неужели это говорит она — кроткая, как овца, Елизавета Гейнзе? С другой стороны, в таком мрачном помещении чего только не скажешь. А коридор на редкость мрачный. И — совсем пустой. Непохожий на все предыдущие коридоры, в которых побывала Елизавета. Те — старческие — были захламлены, наполнены множеством полезных и совершенно бесполезных вещей. И, следовательно — воспоминаний. О долгой жизни, прожитой так, как хотелось. Или не так, как хотелось, но это детали. Вытащи из этой горы прошлого хоть одну бумажку, хоть одну скрепку — и она обрушится, и зыбкая связь времен прервется. А связать ее заново не хватит ни времени, ни сил. Лучше уж ничего не трогать, оставить все, как есть.

К захламленным стариковским коридорам Елизавета относится с пониманием.

А к этому — нет.

Хоть он и пустой, но это обманчивая пустота.

Как будто кто-то, находящийся там, в глубине пустоты, все тщательно прибрал за собой, произвел зачистку местности. Не оставил ни одного следа, по которому его можно было бы отыскать. Никто не найдет Находящегося-В-Пустоте, даже воспоминания. У воспоминаний хороший нюх, но здесь он не помощник.

Хорошо еще, что Праматерь Всего Сущего со мной, думает Елизавета, вон ее силуэт маячит в дверном проеме.

— Илюха! Сдох ты, что ли? — рявкнула Наталья и скрылась в комнате.

Все еще исполненная дурных предчувствий, Елизавета потрусила за ней.

Комната оказалась небольшой, всего-то метров около пятнадцати. Скошенный потолок, два окна без занавесок с низкими подоконниками, беленые стены. Из мебели присутствовали платяной шкаф, железная кровать с кучей разнокалиберных одеял, сиротские стол и стул. И огромное кресло, стоящее лицом к окнам.