лицо Большого…
Понимаете ли Вы, Майя Михайловна, что Вам самой следует отказаться от показа и самой объяснить мотивы его господину Кудрявцеву, — припирает меня к стенке В.И.Попов, фурцевский зам по иностранным контактам.
Без «Кармен» я в Канаду не поеду. Мое «Лебединое» там уже трижды видели. Хочу новое показать, — отвечаю.
Сам-то я балет не видел, — подличает Попов, — но все в один голос говорят, что не получился спектакль, вы оступились…
А вы выберитесь, Владимир Иванович, что судить понаслышке.
Фурцева срывается:
— Спектакль жить все равно не будет. Ваша «Кармен-сюита» умрет.
— «Кармен» умрет тогда, когда умру я, — режу в ответ. Тишина. Все задерживают дыхание.
— Куда, спрашиваю, пойдет наш балет, если такие формалистические спектакли Большой начнет делать? — распаляется Фурцева.
Я уже тоже заведена. Остановиться не могу:
— Никуда не пойдет. Как плесневел, так и будет плесневеть.
Лицо Фурцевой покрывается пятнами. Она свирепо оборачивается к застывшему, как восковая фигура, Чулаки.
— Как вы можете молчать, товарищ Чулаки, когда вам такое говорят? Отвечайте! Пока вы еще директор…
Это угроза. Чулаки — массивный, с крупной облысевшей бычьей головой человек, прошедший еще в сталинские времена огонь, воду и медные трубы. Тертый калач. Его взбалмошным бабским криком не напугаешь. Через толстые роговые очки он близоруко, сумрачно смотрит на своего министра.
— Для того чтобы молчать, я принял две таблетки…
Пухлыми пальцами Чулаки шевелит лекарственную обертку.
— Куда вы смотрели раньше, товарищ Чулаки? Почему не сигнализировали? Вам что, нравится этот безобразный балет? — цепляется к Михаилу Ивановичу Фурцева.
— Там не все плохо, Екатерина Алексеевна. Сцена гадания сделана интересно…
— Ах, вот как… Вы соучастник…
Тут произносит наш культурный Министр свою историческую фразу:
— Вы, — молния в три лица: мое, Родиона и Чулаки, — сделали из героини испанского народа женщину легкого поведения…
Это уж слишком. Это уже в мою пользу. Гол Фурцевой в свои ворота. Присутствующие потупляют взоры. Читал, вижу, кое-кто Мериме, читал.
Но помалкивают.
— «Кармен» в Канаду не поедет. Скажите об этом антрепренеру Кудрявцеву, — командует Фурцева.
Попов приподнимается…
— Скажите, Владимир Иванович, Кудрявцеву, что в Канаду не еду и я, — перечу в ответ.
— Это ультиматум?..
— Да.
— Вы поедете в Канаду, но без «Кармен».
— Что я скажу там, почему не танцую объявленный новый балет?
— Вы скажете, что «Кармен» еще не готова.
— Нет, я не скажу этого. Я скажу правду. Что вы запретили спектакль. Вам лучше не посылать меня…
— Майя Михайловна права, — раздельно говорит Щедрин. Фурцеву передергивает током. Она переходит на крик.
— Майя — несознательный элемент, но вы… вы — член партии!..
Мертвая тишина. Долгая тишина.
— Я беспартийный, — еще раздельнее говорит Родион. Фурцева плюхается в кресло…
— Если «Кармен» запретят, — подливаю в огонь масла, — я уйду из театра. Что мне терять? Я танцую уже двадцать пять лет. Может, и хватит? Но людям я объясню причину…
— Вы — предательница классического балета, — почти визжит Фурцева.
Я молчу. Что на это ответить?..
Все музыканты негодуют. Вчера уважаемый композитор Власов за голову хватался. Наш Вартанян в отчаянии.
Вартанян так терзал меня с пуританскими советами. Сейчас отомщу:
— Бездарности Вартаняну не нравится, а гений Шостакович в восторге. Что с этим делать, Екатерина Алексеевна?..
Фурцева морщится, но кидать камень в легендарное имя не смеет…
В Канаду «Кармен-сюита» не попала. Только декорации проплавали туда-обратно. Океанским соленым воздухом подышали. Шесть лет была я невыездной, теперь спектакль сделала — невыездной спектакль.
Я тоже в Канаду не поехала, как ни запугивали. Но из театра не ушла, лишь погрозилась. Все лето у меня пропало. Я надолго и серьезно заболела. Нервный стресс. Исчез голос. Хорошо еще, что не певица. До начала сезона мы прожили с Щедриным на даче в Снегирях. Затворниками. Видеть людей не хотелось.
Бедный Николай Федорович Кудрявцев, прождавший в приемной Министра в тот день вместо двадцати минут добрых три часа (Любовь Потелефоновна чаем его запоила), заплатил крупную неустойку, что здорово пошатнуло его финансовые дела.
И в Москве из-за отсутствия декораций спектакль долго не шел. Да еще год юбилейный, пропади он пропадом, подвернулся. 1917–1967. 50 лет Великого Октября. Театрам надлежало советскому зрителю лишь нетленные идейные шедевры социалистического реализма показывать.
Когда канонада всенародного ликования отгремела, «Кармен-сюита» стала мало-помалу обосновываться в московском репертуаре Большого. Спектакль мобильный. Участников немного. Декорация не меняется. Оркестр — лишь струнные и пять ударников. Подобревшая к «Кармен» публика валом валит. Всем хорошо. Мне лучше всех.
Я до головокружения любила этот балет!..
И… счастливый эпилог. Happy end.
На один из спектаклей 1968 года пришел Косыгин. После конца он вежливо похлопал из правительственной ложи и… удалился. Как он принял «Кармен» — неведомо.
Через день Родион волею судеб сталкивается на приеме с Фурцевой.
— Я слышала, что «Кармен» посетил Алексей Николаевич Косыгин. Верно? Как он отреагировал?.. — не без боязни любопытствует Фурцева.
Щедрин спонтанно блефует.
— Замечательно реагировал. Алексей Николаевич позвонил нам после балета домой и очень похвалил всех. Ему понравилось…
Лицо Фурцевой озаряет блаженная улыбка.
— Вот видите, вот видите. Не зря мы настаивали на доработке. Мне докладывали — многое поменялось к лучшему. Надо трудиться дальше.
В следующем году гастроли в Лондоне. Английский импресарио интересуется у В.И.Попова, нельзя ли показать англичанам «Кармен-сюиту». И вдруг Попов, глазом не моргнув, приветливо отвечает:
— Пожалуйста. Если балет вам нравится… Мы возражать не будем. Спектакль дозрел. Плисецкая выросла. Это будет хорошая краска в репертуаре…
В английской дали от черных очей Вартаняна мы так осмелели, что восстановили финал любовного адажио. А через тройку лет исполнили его в Москве. Сошло, представляете? Наверное, и ход времени помог…
Хочу защитить Фурцеву. Не дивитесь. Она говорила то, что обязан был говорить каждый советский босс в стенах кабинета Министра культуры СССР. Скажи он, она другое — вылетят пулей. Идеология!
